«Бедная, — думал Иштван, — она тоже не может заснуть».
Вилма на склоне лет опять полюбила музыку, часто ходила с мужем на концерты.
Иштван встречался с ней в обществе, в домах, где играли на скрипке, на фортепьяно. Они садились рядом, под пальмой, в сторонке от шумной, беспечной молодежи. Даже когда они говорили, в их словах была тишина.
— Шуман, «Детский альбом», — говорила Вилма, вытирая глаза.
Иштван как-то сказал:
— В прошлый раз ты ошиблась: это не в четверг было. В воскресенье. По четвергам я домой приходил обычно после полуночи. А в тот день уже в десять вечера был дома.
— Да, — ответила Вилма, — ты прав, в воскресенье.
В другой раз начала Вилма:
— Я сегодня в лавке видела медвежонка. Точь-в-точь такого же. Помнишь, как он боялся его?
— Но потом привык, — вспоминал Иштван, — даже в постель брал с собой.
Так они выясняли все, до мельчайших подробностей.
— Что стало с Анной? — спросила однажды Вилма. — С тех пор от нее никаких вестей.
Однажды летним вечером Иштван принес ей новость: Гашпарек умер.
— Когда? — спросила она, бледнея.
— Сегодня, после обеда. Скоропостижно. Курил на веранде трубку. Вдруг трубка выпала — и конец. Апоплексический удар.
— Стало быть, и он…
Сожалеть они не смели, да и не могли.
Вилма наконец высказала то, что не давало ей покоя:
— Если б не он, как знать…
— Нашелся бы другой. Другой всегда найдется. Не думай об этом, милая.
— Сколько людей на земле, с которыми произошло то же, что с нами. Они говорят: судьба, случайность — и живут себе дальше.
— Они не видят, — сказал Иштван, — а мы видим.
Вилма добавила только:
— Он был плохой врач.
— Очень плохой, — подтвердил Иштван.
— Если бы можно было забыть, — вздохнула Вилма.
— Умрем — и забудем, — сказал Иштван. — Мертвые забывают пережитое. Оттого они так спокойны и тихи. Оттого они могут спать так долго.
— А пока…
— А пока нужно жить.
И после маленькой паузы:
— Жить как умеем.
— Теперь он в раю, — тихо сказала Вилма.
— Да. А мы здесь, — и он замолчал.
Иштван не высказал то, что подумал. Что они давно уже в преисподней, в адском пламени вечных мук.
— Но неужто нам нет прощенья? — умоляющим тоном сказала Вилма.
— Нет.
— Мы столько вынесли, и я, и ты. И никто над нами не сжалится?
После ее слов наступила тишина, оба словно ждали ответа откуда-то. Однако ответа не было.
Год шел за годом, они старели, хирели и двигались к неизбежной смерти.
На дождаться прощенья не было им дано.
1920
Перевод Ю. Гусева.
КНИЖКА БОРИШКИ
Боришка нанялась к нам служанкой, но трудовой книжки у нее еще не было. Мы не раз вспоминали: «Ах да, книжка! В самом деле, надо бы ей книжку выправить».
Да только эту деревенскую девчушку, которая еще летом пасла гусей на лугу, одну не пустишь — потерялась бы она в огромном городе, и так-то шагу ступить не смела. Словом, я сам пошел с ней в контору, где служанкам выправляли трудовые книжки.
Бориш умылась, венком уложила вокруг головы свои льняные косы, надела белое платье, словно к первому причастию шла. Карманы набила яблоками, сливами, приготовилась к долгому путешествию. Шла она торжественно, мелко-мелко переступая, явно чувствуя, что этот день не похож ни на какой другой в ее жизни.
Миновали темный коридор, спустились по ветхой деревянной лестнице вниз и очутились перед закрытой дверью. Бориш отворила ее. Суровый официальный голос резко произнес:
— Выйдите и подождите за дверью.
Заплетаясь ногами, Боришка отступила со своей метрикой, справками о месте рождения и нравственности, а также двумя фотокарточками, которые мы заказали ей загодя. Она пристроилась у окна и терпеливо ждала, чтобы, как и положено, сперва прошли те, кто явился сюда раньше нас.
Минуло добрых полтора часа, наконец мы вновь проследовали по темному коридору, спустились по ветхой деревянной лестнице, отворили дверь и оказались словно бы под сводами башни. Таких помещений Боришке видеть еще не доводилось.
Разглядеть его так детально, как я, девушка, разумеется, не могла, но прочувствовала все, несомненно, куда сильнее. За столом сидел высокий господин в очках, чиновник с почтенными сединами, с перстнем на тонком пальце, совсем высохшем от постоянной работы с пером. Он даже не взглянул на вошедшую. Он продолжал писать.