Когда парень подошел, Шухайда только хрипло дышал и не мог толком ответить на его расспросы.
Оба лишь бесцельно бродили в воде взад-вперед.
На берегу ломала руки тетя Иштенеш.
На крики сбежалось человек тридцать, принесли багры, сети, даже лодку послали к месту происшествия, что было излишним на таком мелководье.
Вскоре весть, что кто-то утонул, облетела окрестность. Уже как о свершившемся факте.
А госпожа Шухайда, посидев в садике среди турецких гвоздик, наконец отложила вязание. Она зашла в темную комнатку, где Янчи недавно искал свои трусы, и, закрыв дверь, направилась к озеру, как обещала.
Она медленно шла, заслонясь зонтиком от палящего солнца, и раздумывала: искупаться или не стоит. И решила, что сегодня не стоит. Она подошла к живой изгороди, и нить ее мыслей вдруг оборвалась, запуталась; закрыв зонтик, она кинулась бежать и бежала не останавливаясь, пока не достигла купальни.
Тут уже стояли два жандарма и гомонившая толпа, большей частью крестьянки. Многие плакали.
Мать тотчас поняла, что случилось. Заголосив, шатаясь, пошла она к берегу, к плотной толпе, в центре которой лежал ее сын. Ее туда не пустили и усадили на стул. Не помня себя от горя, она все спрашивала, жив ли он.
Мальчик был мертв. Проискав больше четверти часа, на него наткнулись прямо за той сваей, где стоял отец; когда его вытащили, сердце уже не билось, зрачки утратили светочувствительность. Врач, приподняв его за ноги и потряхивая, вылил воду, подложил под грудную клетку одежду, сделал искусственное дыхание; долго, очень долго сгибал он и разгибал маленькие мертвые руки, поминутно прикладывая к сердцу слуховую трубку. Оно не забилось. Врач побросал инструменты в саквояж и ушел.
Смерть эта, пришедшая так неожиданно и, казалось бы, так своенравно, стала реальностью — нерушимой, жестко очерченной, окаменелой, как высочайшие горные хребты.
Мать на крестьянской телеге отвезли домой. Шухайда остался сидеть на берегу. По лицу его, по пенсне текла вода, текли слезы.
— Горе, горе мне, горе… — как безумный стонал он.
Ему помогли подняться, отвели под руки в кабину, чтобы он, наконец, оделся.
Еще не было и трех часов.
1925
Перевод Т. Гармаш.
СТАРЫЙ АБРИКОС
Осень. Госпожа Борбей стала приводить квартиру в порядок.
И вот все комнаты заново покрашены, убраны, а в гостиной по-прежнему темно. За окном во дворе росло старое абрикосовое дерево. Недолго думая, госпожа Борбей велела позвать соседского работника.
— Срубите его, — попросила она.
Работник прислонил к стволу лестницу и, не спеша, принялся пилить. Сначала крону.
Большие ветви падали одна за другой с треском, будто вскрикивая, на маленьких лишь тихо шелестели листья.
В это время пришел домой Борбей.
— Что ты делаешь?
— Вот велела срубить.
— Зачем?
— Оно окно затеняло. Видишь, уже и посветлело.
— И тебе не жаль?
— Оно же старое.
— Сколько ему?
— Лет двадцать, не меньше.
— А сколько живет абрикос?
— Понятия не имею.
Борбей пошел в библиотеку, принес энциклопедию и громко стал читать:
— «Абрикосовое дерево, абрикос (Prunus Armeniaca). Живет в среднем тридцать лет».
— Выходит, совсем как если бы меня, — сказал он задумчиво.
— Полно тебе.
— Именно так. Мне ведь сейчас сорок. Сначала голову, потом руки, туловище.
— Оно же почти не плодоносило.
— Зато цвело.
— Абрикосы с него, бывало, в рот не возьмешь. Помнишь — мелкие такие, кислые.
— И все же оно их приносило, каждый год. Бедное дерево. Оно старалось, просто ему, старому, уже не под силу било. Думаешь, оно сейчас ничего не чувствует?
— Как знать.
— Один индийский ученый открыл у деревьев нервную систему. Они и говорить умеют. Знаки подают. Только мы не понимаем…
Они вышли во двор.
Работник уже выкорчевывал пень. На земле валялись ветки с зеленой еще листвой. Листья шептались на сентябрьском ветру.
— Словно живое еще, — сказала жена.
— Волосы мертвеца, — ответил муж.
Дерево распилили, накололи на зиму дров и снесли их в подвал. Оба вернулись в гостиную.
— Нет, решительно светлее стало.
— Разумеется.
— Даже не сравнить. Ну, признайся. Было здесь когда-нибудь так светло в семь вечера?