— Нет.
— Бёжи, — позвала госпожа Борбей прислугу, — правда, светлее стало?
— Еще как, сударыня.
— А зимой! Вот когда по-настоящему заметно будет.
Супруги присели у окна. Долго смотрели они на место, где росло старое дерево, а теперь лишь горбилась свежевскопанная земля. И молчали.
— Скажи, — вновь нарушила молчание жена, — разве так не светлее?
— Безусловно, — ответил муж. — Намного светлее.
Больше, они не говорили.
Оба знали, что стало темней, гораздо темней.
1926
Перевод Т. Гармаш.
ПАУЛИНА
Был на Авентине кабачок. Вечерами там собирались матросы и пили красное вино.
Прислуживала Паулина, чумазая девчонка-посудомойка. У нее были рыжие волосы и голубые глаза.
Однажды, когда она проходила с тарелкой жареной рыбы мимо столика, за которым сидел корабельный мастер из Каппадокии, он вдруг испуганно схватился за тунику и вскочил.
— Мои деньги! Украли! Вор! — завопил он. — Вор!
Поднялся переполох. Тем временем вор — какой-то матросик — дал деру.
— Не иначе она, — гласил приговор большинства, и вокруг Паулины сомкнулось плотное кольцо.
На шум в кабачок ввалились, лязгая мечами, два преторианца — ночная стража. Рабыню призвали к ответу.
— Выкладывай деньги.
— Нет у меня ничего.
— Тогда пойдешь с нами, красотка.
— Нет, — взвилась Паулина, — не пойду! Не виновата я, — и не тронулась с места.
— Ступай! — приказал стражник, плюгавый и косой, и так толканул девушку, что она вылетела на улицу, едва удержавшись на ногах.
Но там опять остановилась как вкопанная. Тогда другой преторианец — тот, что повыше — протянул к ней руку.
— Не прикасайся ко мне, — взвизгнула девушка. — Не тронь, говорю! Не то укушу!
Преторианец загоготал.
Но только он схватил девчонку за руку, чтобы подтолкнуть вперед, она прыгнула на него, точно дикая кошка, и до крови расцарапала ему нос.
Тут к ней попробовал подступиться косой. Паулина резко развернулась и плюнула ему в лицо.
— Свиньи! — вопила она, и огненные волосы ее развевались, голубые глаза пламенели. — Свиньи! Спасите, люди! Я день-деньской работаю, я бедная, честная девушка, не виновата я ни в чем, могилой матери клянусь, родной матери, не виновата. Помогите, люди добрые, помогите!
Народ, гулявший по улицам этим теплым летним вечером, в изумлении смотрел на двух наемников. Они дрались с девчонкой, лупили ее чем ни попадя — кулаками, мечами. Но сладить все равно не могли.
Тогда они схватили ее в охапку и поволокли.
— Скоты, — оглашала девица воздух, болтая ногами, — скоты! Ну убейте меня. Пришибите. Меня не проведешь, этот кривой паскудник еще в кабачке норовил меня облапить. Скоты, мерзавцы! Все вы, наемники, мерзавцы. Все до одного. И господин ваш, Цезарь, тоже мерзавец. Да, и Цезарь мерзавец. О Юпитер! — возводила она руки к безмолвствовавшим небесам.
От ее жутких, ни на секунду не прекращавшихся криков в Риме просыпались жители. Шлепая домашними туфлями, в ночных одеяниях они выползали к дверям и прислушивались к диким воплям, к мощному голосу девушки, несшемуся от улицы к улице. Над Колизеем подрагивал оранжевый шар луны.
Когда шествие поравнялось с виллой Муция Аргентина, философа-стоика, рабыня все еще яростно изрыгала проклятья. Ее брань беспрепятственно разносилась в ночи.
Сидя возле фонтана в атрии, философ беседовал в этот поздний час с поэтом Руфом.
Они оба поднялись с мраморной скамейки и наблюдали, как уволакивали беснующуюся женщину. Звуки ее голоса еще долго долетали до них с маленьких темных улиц.
— Почему она так кричит? — спросил философ. — Чего она хочет?
— Справедливости, — ответил поэт.
— Смешно, — заметил философ. — Всякий порыв смешон.
— Всякий порыв — величествен, — сказал поэт. — Как величественна была эта девушка, как могущественна. В пылу ярости человек — если он прав — могуч. Эта девушка тоже, должно быть, отстаивала правду.
— Почему ты так думаешь?
— Иначе она не кипела бы яростью.
— Ну и чего она добьется? — задумчиво проговорил философ. — Дотащат до караулки, изобьют в кровь. А может, и не дойдя, бросят в Тибр.
— Это неважно, — сказал поэт. — Важно то, что по улицам прошла справедливость. Она шла и кричала. И мы услышали ее голос. Мы вскочили с постелей, мы больше не можем спать, не можем продолжать прежних разговоров. Мы думаем о ней. О справедливости. Заметь, мы до сих пор о ней говорим. Это уже кое-что.