1929
Перевод С. Солодовник.
НА СКАМЕЙКЕ
Воскресным днем одиноко сижу в парке на краю скамейки. Смотрю, как умирают листья. Рано или поздно для каждого листа настает последний час. Приближается минута, за минутой секунда, в которую он должен упасть. Больше никогда не попадет он обратно на ветку, до скончания века.
Этот миг полон торжественности. Все листья погибают по-разному. Даже у листьев — у каждого своя трагедия. Одни уносятся, сорванные ветром, а другие — пожелтелые и ссохшиеся — в старческой немочи цепляются черенками за дерево до самой последней минуты и лишь потом покоряются неизбежности, низвергаются на землю, чтобы смешаться с опавшей листвой. Совершая свой последний полет, некоторые описывают длинную дугу, словно хотят отсрочить конец. Это их лебединая песня. Некоторые улетают парами. Это влюбленные. Некоторые — пунцово-красные от сжигающего их жара. Это больные. А некоторые едва ли не торопят гибель: срываются с ветки и стремительно летят вниз, как будто добровольно укорачивают свой путь. Это самоубийцы, выбрасывающиеся с седьмого этажа.
Так я сижу, забавляясь своими мыслями, и вдруг меня пугает чей-то голос. Голос спрашивает: «Вы позволите?»
Я поворачиваю голову и вижу девушку, в вышедшей из моды короткой юбке, шляпке колоколом, надвинутой на девчоночьи кудряшки. У нее черные глаза, а брови почти иссиня-черные. Хорошенькое личико.
Я растерянно киваю — пожалуйста! Девушка опускается на другой конец скамейки, на самый краешек, сидит, уставясь прямо перед собой.
Теперь уже не листья, а эта девушка завладевает моим вниманием. Еще никогда меня не спрашивали, можно ли сесть на уличную скамейку. Вопрос озадачил меня. В конце концов, скамейка принадлежит всем. Уличная скамейка — вот уж поистине общественная собственность. Я могу читать на скамейке газету, могу чистить ногти, или есть виноград из бумажного кулька. Могу растянуться на ней солнечным днем и похрапывать в свое удовольствие. Могу, если вздумается, пустить себе на скамейке пулю в лоб.
Так почему же эта девушка спросила позволения сесть? Едва я услышал ее милый, скромный голос, как сразу решил, что она служанка. Теперь я окидываю ее взглядом и еще больше утверждаюсь в своей догадке. У нее загрубевшие от домашней работы руки, которые она старается спрятать. В голове мелькает мысль, что она, верно, жаждет приключений. Ну конечно же. А ведь нет ничего проще, чем исполнить ее желанье. Я мог бы заговорить с ней. Развлек бы ее на славу, да и сам на славу развлекся. Мог бы признаться ей в любви. Попросил бы тут же ее руки.
Но только она совсем другого приключения ищет в этот свой праздничный выходной. Ей хочется как равной, не обнаруживая своего положения, посидеть на одной скамейке с «господами». На этот раз в господах оказался я. Трогательно неловким вопросом, можно ли сесть, она хотела показать мне, что знакома с хорошими манерами, а желанием скрыть, кто она такая, по сути дела, сообщала, что она служанка. Значит, как раз этого я и не должен видеть. Не нужно придвигаться к ней. Это разрушило бы очарование, все испортило. Я тоже должен притвориться.
И я делаю в угоду девушке все, что в моих силах. Ни единым движением не выдаю того, что догадываюсь, кто она. Изображаю смущение и нерешительность. Время от времени поглядываю на нее робко и просительно, а потом опять смотрю в сторону. Долго, очень долго сидим мы так в счастливом единении. Роковое, непреодолимое расстояние, разделяющее нас на скамейке, не уменьшается. Над нами кружат неистовые страсти бульварных романов.
Иногда я со сладостной небрежностью кладу на подлокотник усталую руку, в жилах которой течет голубая кровь едва ли не со времен крестовых походов. Я воображаю, что я граф, тот самый достойный лучшей участи граф, который испытал в жизни столько, ах, столько разочарований. А девушка воображает себя юной графиней…
1929
Перевод С. Солодовник.
РУССКИЙ
Вот что рассказал мне мой русский друг.
Два года тому назад пришел ко мне как-то летом мой соотечественник, эмигрант. Это был высокообразованный человек, выдающийся юрист, когда-то член московского кассационного суда.
В то время он работал на небольшом заводе в окрестностях Будапешта, сдельно, на почасовой оплате. Хотя ему шел уже седьмой десяток.
Войдя ко мне, он сел. И сказал: