— Стой! — скомандовал Бошан.
Вили остановился.
— Повернись спиной.
Юноша повиновался.
— Разведи руки в стороны.
Вили развел руки в стороны.
— А теперь садись.
Вили сел рядом с учителем, свободно закинув ногу на ногу.
— Превосходно, — не на шутку восхитился учитель. — Просто великолепно!
Вили закурил сигарету.
— Шрайнер всегда так работает, — небрежно заметил он. — У него под началом пятеро английских закройщиков. На такого мастера можно положиться.
— Зато уж этот костюм наверняка дороже прочих, — поддел его Бошан.
— Ничуть.
— Неужто не дороже?
— Он обошелся мне в те же деньги, что и остальные.
— А найдется у него еще такая материя?
— Разумеется, — ответил Вили и невольно улыбнулся предположению, будто бы у Шрайнера не нашлось нужной заказчику материи. — У него колоссальный запас и колоссальный выбор.
— Обожди, — прервал его Бошан почти взволнованно. — Встань-ка еще разок. Пройдись! Чуть ближе, ближе. Вот так!
Учитель, слегка прищурясь, любовался портновским искусством на расстоянии.
— Я не я буду, если не закажу себе в точности такой же! — воскликнул он. — Его ведь и зимой носить можно?
— В любой сезон, господин учитель.
Несколько дней спустя, когда они купались в озере, Бошан подплыл к юноше.
— А сколько ему лет примерно?
— Кому?
— Да Шрайнеру! — воскликнул Бошан, удивляясь его непонятливости.
Гулкий, задорный перестук вагонных колес пробуждает в нас безудержные надежды.
Поезд мчится вперед, колеса постукивают равномерно, напоминая пульсирующий ритм жизни, и монотонный шум этот услужливо подсовывает нам свободную, незатканную канву, которую всякому из нас вольно заполнять прожектами, мечтами, словами по собственному усмотрению.
Бошан, распрощавшись с курортным городком в последний день июля и теперь возвращаясь домой в переполненном купе второго класса, вторил вагонному перестуку такими словами:
— Сорок три года от роду, а на вид — старик стариком. Что греха таить, я совсем перестал следить за собой. Брюки топорщатся на коленях, пиджак весь потертый. Одежда старит человека, одежда старит.
А колеса, подхватив мотив, принялись подпевать ему в такт:
— Ни разу в жизни не было у тебя приличного костюма, вечно ты бедствовал. Всю войну проходил в бумажной одежонке. В бумагу облекал свою плоть, как мясник заворачивает мясо. Да и в мирные времена не сподобился справить что-нибудь получше. Костюмы заказывал у скверных будайских портняжек, которые все как на подбор страдали одышкой, носили очки на кончике носа, источали запах несвежей заношенной одежды, шили по дешевке, но непрестанно жаловались на дороговизну. Ох уж эти убогие лавчонки, где колокольчик издает жалобное стенанье, едва только отворяется дверь, ох уж эта нищета!
Однако, когда поезд подкатил к границе и загромыхал по стрелкам, ритмичные толчки принялись навевать утешительные слова:
— Стареть рановато, стареть погодим. Покуда есть Шрайнер, надежд не сдадим.
На следующий же день Бошан отправился заказывать новый костюм.
Он вошел в подъезд обветшалого белварошского дома с тихими, старинными галереями, опоясывающими внутренний дворик; чуть облупившиеся, но по-прежнему изысканно белые двери квартир напоминали о веке минувшем — этакая благородная патина добропорядочности и благожелательства, великих и славных традиций ремесла и торговли, неспешного, кропотливого труда на совесть. Тусклый свет позволял разглядеть во дворе колодец с насосом и бассейном, выложенным красным мрамором.
На втором этаже, в глубине галереи, виднелась черная вывеска с золотой надписью: «Tailor for gentlemen».
Мелодичная трель электрического звонка вспугнула тишину, и, когда на звонок вышла молодая девица приятной наружности, учитель поинтересовался, можно ли видеть господина Шрайнера. Барышня кивнула. Через длинную, узкую прихожую, где даже днем не угасало пламя газовой горелки, она провела Бошана в мастерскую и предложила ему присесть. Извольте, мол, обождать, попросила она, мастер сию минуту выйдет.
Бошан огляделся по сторонам. Да, обстановка тут была совсем иная, чем у его портного. Три подмастерья — на вид толковые и сообразительные — трудились не покладая рук. Один из них был занят тем, что портновским утюгом приглаживал на специальной колодке топорщившийся воротник пальто. Взад-вперед сновали ученики и подручные мастера. На обезглавленных манекенах, которые, должно быть, подверглись гильотинированию во время некоей феноменальной революции мод, пиджаки и фраки сидели как влитые, словно на знатных аристократах, некогда павших мучительной смертью во имя своего роскошного облачения.