Это Берци. Вейгль Берци.
Берци — единственный сын нашей прачки.
Вырос он, можно сказать, у меня на глазах. Еще таким вот малышом торчит, бывало, у нас вечерами, пока мать стирает. Бледненький, невзрачный мальчуган — и молчун. Молчит, будто тайну какую знает и не выдаст ни за что.
Учился он очень средне — еле-еле из класса в класс переползал. Только добрался до восьмого класса гимназии — забрили молодца и на фронт.
На войне его не ранило, в плен он не попал, ровно ничем не отличился — вернулся домой, как был, в первый же день демобилизации.
Тут же и женился — на какой-то бесцветной барышне-маникюрше. Почему, что он в ней нашел, неизвестно.
Зато дети пошли — один за другим. Что ни год — ребенок. А Берци и двадцати пяти не было. Посмотришь, как он мотается по проспектам, изжелта-бледный, сутулый, узкоплечий — совсем подросток. А уже отец семейства: трое детей. Ну кто бы подумал?
Хорошо еще, что место подвернулось: устроился на какую-то колбасную фабрику помощником бухгалтера. Чиновник он был усердный, аккуратный, служил не за страх, а за совесть. Любить его не особенно любили, но и не ненавидели. В черные списки не попадал — и повышений не получал ни разу. С утра до вечера корпел за такие гроши — говорить даже не хочется, чтобы у других работодателей глаза не разгорелись.
Жили Вейгли в Буде в двухкомнатной квартире с кухней: он, жена, четверо детей (к трем сыновьям на следующий год прибавилась еще дочка), мать, теща и какой-то родственник матери, пожилой неразговорчивый человек, беженец из Эрдея[92]. Две комнаты на девятерых — не так уж и много, ежели прикинуть.
Как к ним ни придешь, вечно рев стоит, ребятишки кашляют, болеют. Маникюрша только с ними и возится, о ногтях и думать забыла.
Кто уж там кому у них помогал, сын прачке или прачка сыну — полнейшая загадка, и не мне ее разгадывать. Но только тетушка Вейгль, которая всегда хвалила Берци, все чаще стала жаловаться на него.
— Малый он хороший, что тут говорить, не пьет, не курит, в карты не играет; с работы придет — дома сидит. Семьянин. Да вот оборотистости не хватает. Такой, знаете, увалень, тюфяк. Любой его обскачет — вон молодежь, и та опередила. А теперь эта еще блажь его. Подумайте только: забрал в голову, что обязательно должен моторную лодку себе купить.
— Кто?
— Да Берци.
— Берци? А зачем ему лодка?
— Вот и я то же говорю: зачем, мол, она тебе? На кой ляд она тебе сдалась, лодка эта окаянная? Только таким вот пролетариям вроде нас и кататься на ней! Но у него одно на уме, днем и ночью: лодку ему подавай. При такой-то жизни собачьей! Уже и книжками разными обложился, уткнулся в них. Весь дом перебулгачил лодкой этой. Скажите хоть вы ему, господин хороший.
Откровенно говоря, меня самого эта лодка моторная заинтриговала.
Берци я знаю давно, даже на ты с ним; но что там у него в душе, один бог ведает. Разговаривать мы с ним тоже никогда по-настоящему не разговаривали, я даже и голоса его толком не помнил.
Время от времени относил ему стоптанные башмаки моего сынишки, старые его штанишки, рубашонки. Под этим предлогом и заглянул к ним как-то вечерком, после девяти.
Семья была вся в сборе. В резком свете голой электрической лампочки за столом сидели тетушка Вейгль, теща Берци — важная толстуха, вся в черных, серых, бурых родинках и бородавках на носу и на подбородке, жена (она что-то шила) и неразговорчивый беженец из Эрдея.
Дети уже спали. Девочка в колыбельке, двое мальчиков в обнимку на кровати, а старший — в каком-то ящике.
Берци набивал сигареты. На газетной бумаге лежало перед ним, наверно, с тысячу сигарет с золотыми мундштуками. Днем беженец вразнос продавал их по домам. Так у них набегал еще кое-какой добавочный заработок.
Только теперь рассмотрел я Берци как следует. Одет бедно, но чисто, с чопорной аккуратностью частного служащего. Лицо бритое, хотя сразу этого и не скажешь: Берци принадлежал к типу мужчин с хилой растительностью, у которых кожа всегда гладкая и белая, как у младенца.
Принял он меня вежливо, но сдержанно, даже прохладно. Брови сдвинуты — не то что недоброжелательно, но упрямо-предостерегающе.
Очень осторожно, обиняками попробовал я коснуться щекотливой темы: моторной лодки. Но едва затронул — будто осиное гнездо разворошил. Сразу страсти разбушевались.
— Блажь одна, — вскипела тетушка Вейгль. — Вбил себе в голову.
— Вот именно, — поддержала жена, вытаскивая уже и носовой платок. — Лодку моторную ему захотелось, когда мы голодаем тут, а детки — его же детишки несчастные — в обносках ходят. Стыд просто, позор.
92