Сказать откровенно, он и не подходил к нашей жалкой обстановке. Я набросила на него какую-то салфетку, поставила на салфетку небольшую лампу. Но зажигать ее не любила — она не только кувшин освещала, но и бедность нашу тоже. Слишком уж он выделялся на этом фоне, что правда, то правда.
Я его очень любила. По утрам, смахивая пыль, подолгу разглядывала. Кувшин был расписан множеством ярких картинок — пестрые, совсем разные сценки. Какие? Ну, например, Желтая река, через нее огромный каменный мост из красного кирпича. Потом фарфоровая башня в Нанкине, восьмиэтажная, с двумя колокольчиками на каждом этаже. Или угодливо кланяющиеся мандарины под громадными зонтиками в темно-лиловых своих кимоно, в темно-бордовых шароварах, а в повозке у рикши — тоненькие дамы, выставляющие напоказ свои исковерканные крошечные ножки в узеньких лаковых туфельках. Луга, усыпанные крошечными цветочками, сливы в цвету. Узкоглазый Будда, равнодушный, глядящий в никуда, сложив на коленях тяжелые руки. Драконы, чудища с кошачьими глазами и оленьими рогами, обезьяны, соколы, павлины. Или черепаха. Лев, терзающий окровавленного козленка. И какие-то цифры, китайские иероглифы, пагоды с загнутыми кверху крышами, похожими на старые соломенные шляпы. В этом роде.
Восемьдесят три картинки украшали кувшин. Была среди них и прелестная картинка-шутка. Под открытым небом, на лужайке, сидят ученики, а строгий учитель с косичкой палкой учит озорника, колотит его, зажав между колен, бамбуковой палкой по заду, по темно-синим штанишкам. Я ведь, деточка, когда-то, в старших классах гимназии, рисовала немножко. Акварельки малевала. Так что мне были особенно милы эти картинки.
Разумеется, когда мы получили кувшин, сразу после свадьбы — тому уж пятнадцать лет, — нам все уши протрубили про то, какая это бесценная вещь, и что стоит она бог знает сколько, словом, теперь мы просто богачи, все нас поздравляли. Что касается художественной его ценности, то тут мнения разделились. Одни утверждали, что кувшин относится к четырнадцатому — пятнадцатому векам, во всяком случае, к эпохе династии Мин. По мнению других, он был изготовлен самое раннее в восемнадцатом веке. Кое-кто считал его европейской — берлинской — подделкой, хотя и они признавали, что имитация удачная и весьма ценная. Мы не слишком обращали внимания на все эти пересуды. Кувшин был из превосходного фарфора, кипенно-белого, тончайшего, великолепно обожженного благородного фарфора, в этом сомневаться не приходилось.
Какова была его продажная, рыночная цена, я, право, не знаю. Валер, зять мой — Валер Тарцаи, который немного разбирается в прикладном искусстве, — в свое время оценил кувшин в десять тысяч золотых крон. Думаю, он преувеличил. Лишь несколько лет спустя мой муж показал кувшин одному подлинному знатоку. Он пригласил антиквара из Белвароша. Просто из любопытства — будто приценивался, собирался продать. Антиквар оглаживал кувшин, хмыкал, даже через лупу рассматривал, но предложил всего лишь тысячу двести золотом. Правда, сказал, что готов выплатить всю сумму незамедлительно, хоть в долларах, хоть в швейцарских франках. Мы отклонили его предложение, но он, уже взявшись за дверную ручку, обернулся и, покосившись с порога на кувшин, сказал, что готов заплатить полторы тысячи золотом. Это последняя цена, подчеркнул антиквар, да кувшин и не стоит больше, однако же на полторы тысячи мы можем рассчитывать в любое время, стоит только позвонить ему в лавку. Через неделю он сам позвонил моему мужу в банк, спросил, что мы надумали.
Но мы не продали кувшин. Он был наш, и нам хотелось знать, что он наш, покуда мы живы. Не сговариваясь, мы решили, что не расстанемся с ним никогда.
Хотя искушение не раз нас подстерегало. Мы пережили препаскудные годы. Особенно после войны. К концу месяца у нас зачастую оставалась только картошка, мы ели ее и на обед и на ужин. И все-таки ни единого раза нам даже в голову не пришло позвонить антиквару, тому, что «по вызову прихожу на дом», как гласила оставленная им визитная карточка с призывно глядевшим на нас номером его телефона. Я тайком порвала ее. Предпочитала отдавать в заклад мои часики, серьги, обручальное кольцо. Эти бедняжки больше проживали в ломбарде, чем дома.
Видишь ли, нам приятно было думать, что последнюю свою карту мы еще не пустили в ход. В том и состоит смысл последней карты, чтобы никогда не пускать ее в ход. Ночью, после изнурительного дня, мы с мужем лежали рядышком на супружеском ложе, не сомкнув глаз, с одною мыслью — как-то нам удастся прожить следующие двадцать четыре часа, и про себя упорно, быть может, даже одновременно твердили: «Кувшин! Ведь на самый худой конец есть кувшин!» — и это придавало нам сил.