Вот и вся история с кувшином, которую я не раз рассказывала знакомым. Так что можно бы на этом и закончить. По своему обыкновению, я слишком много болтаю, дорогая. Но если тебе не прискучило — действительно нет? — тогда я поведаю тебе кое-что еще. То, чего до сих пор никому рассказать не посмела.
Это, моя милая, случилось совсем недавно. Вот теперь, в конце октября, перед тем как над нами опять нависла необходимость внести за квартал квартирную плату. Муж потерял сон, не спал по нескольку суток, нервничал, нам вновь грозило выселение. Однажды вечером он несколько часов подряд шагал по столовой взад-вперед, мрачный, заложив руки за спину. Я что-то шила на диване. Вдруг он остановился передо мной. И заговорил. Не о кувшине. О нем мы давно перестали упоминать. Он стал говорить о боге.
Все мы, начал он, так ли, этак ли, бога чтим и поклоняемся ему. Если он милостив к нам и осыпает нас своими щедротами, дарует счастье, мы воздаем ему хвалу. Если же он нас карает, обрушивает удар за ударом, и ввергает нас в нищету, и отбирает у нас наших любимых, мы и тогда его благословляем, верим — неисповедима мудрость его. Не в обычае мужа было говорить со мной о подобных вещах. Озадаченная, я смотрела на него, подняв глаза от шитья, и ждала, куда же он клонит.
И тогда он заговорил опять, тихо, но с возрастающим раздражением: «Скажи мне, ты не заметила, что нынешние люди почитают богатых совершенно так же, как почитают бога? Они счастливы, если богач к ним ласков, но счастливы и тогда, когда он жесток с ними, когда поступает бесчеловечно и подло, топчет их и пинает ногами. Они и сами не знают, за что почитают богача и преклоняются перед ним. Очевидно, за то лишь, что он это он, — за богатство его. И ждут от него решительно всего — справедливости, чести, жизни. Будем откровенны. Мы такие же, как все. Разве не была наша жизнь поистине счастьем с тех пор, как Мартини разбил наш кувшин, разве не был для нас каждый божий день сплошь надеждой и верой? Разве мы не верили в него, не надеялись на него? Он причинил нам зло, но мы оттого лишь больше его любили. Заметь, дитя мое, человека богатого окружает некий таинственный ореол, потусторонний нимб, он представляется волшебным существом, которое, к чему бы ни прикоснулось, все обращает в золото, в благостыню. Да, да, — уже кричал он, — богач подобен богу. На сей земле богач — сам бог!»
Я тоже закричала: «Не богохульствуй! Ты говоришь словно какой-нибудь коммунист! — И разрыдалась. — Я не желаю тебя больше слушать! Не оскорбляй мою веру». Ты-то уж знаешь, дорогая, вера — мое единственное утешение. Муж сел рядом со мной. «Нынче все измеряется деньгами, пойми, — сказал негромко, — нет у нас иной веры, иного мерила». Я ему возражала. Тогда он спросил, случалось ли мне видеть на улицах падших женщин, которые с разрешения полиции продают свое тело за три пенгё, знаю ли я, как их презирают, с какой яростью изгоняют из общества порядочных людей? Но презирают-то их, добавил он, совсем не за то, что они опустились, пали, и не за то изгоняют из порядочного общества, а только за то, что они продают себя всего-навсего за три пенгё. Женщины, цена которым тридцать пенгё, уже вправе посещать приличные кафе, тех, кого можно получить за триста пенгё, принимают в салонах, ну, а кто стоит три тысячи и больше, те вхожи и в самые аристократические круги, с ними охотно фотографируются, почтительно держа их под руку. Так что, сказал он, это всего лишь вопрос суммы. Словом, каких только ужасов он мне не наговорил. Что и война шла тоже лишь из-за денег, из-за так называемых «важных экономических интересов», ради этого убивали друг друга ни в чем не повинные миллионы, а самые высокопоставленные персоны, обществом признанные авторитеты одобряли эту бойню, нравственно ее обосновывали, да еще натравливали несчастных людей друг на дружку, осеняя их подвиги лживыми словами о чести. И что денежным болванам дозволено излагать эти идиотские мысли печатно, а люди порядочные, честные, творческие — рабы, прозябающие на милостыню, — вынуждены молчать, проглотив язык.