— Я доктор Шерегей, — назвал себя голос, — доктор Артур Шерегей. Ну, погодите, я о вас позабочусь. Я вас вышвырну оттуда. Понятно?
— Так точно, — робко пролепетал я.
Меня охватило вдруг искушение сбросить маскарадный наряд, который я надел на себя не пустого развлечения ради, а по необходимости, и явиться ему, так сказать, в своем подлинном облике. Я, правда, не имел чести знать господина доктора Шерегея, но он-то — я в этом уверен — меня знал. И хоть немного устыдился бы. Впрочем, это безвкусица. Я отбросил дешевое искушение. Ведь дело здесь не во мне, а в том человеке, чья роль мне досталась невольно, — слуге Эльзаса. Я должен до конца выстрадать — хоть бы только в его интересах — это духовное мытарство, выстрадать честно, без насмешки и высокомерия, как тому следует быть. Итак, я оправил на себе мою ливрею с золотыми пуговицами, чуть-чуть сгорбился, еще плотнее натянул на лицо маску, чтоб она скрыла выступившую на нем краску стыда, еще теснее приник пылающими глазами к двум прорезям, чтобы видеть все, еще больше навострил под тесемками уши, чтобы все услышать.
И услышал:
— Ну вот что. Я уже в третий раз звоню сегодня господину профессору, а его все нет и нет. Мы с ним условились, что я позвоню в семь и мы вместе поужинаем. Итак, как только он придет, вы не-за-мед-лительно доложите ему, что звонил доктор Шерегей, — он повысил голос, — доктор Артур Шерегей и просил отзвонить сразу же по приходе. Повторите, что вы ему доложите!
— Я доложу, прошу покорно, — забормотал я, — что господин доктор Артур Шерегей изволил звонить господину профессору и изволил просить господина профессора отзвонить ему, как только он придет домой.
— Так, — буркнул голос и стал великодушно учить меня уму-разуму: — Вы же, приятель, зарубите себе на носу, что впредь должны отвечать как положено. Если вы еще раз позволите себе подобные вольности, я вам этого не спущу, и уж тогда…
— Покорнейше прошу извинить меня.
Я подождал немного, но ответа не получил. На том конце бросили трубку. Даль гудела.
Я ходил взад-вперед по комнате. В одном из зеркал вдруг увидел свое лицо. Оно было бледно. Я бросился на софу и принялся размышлять:
«Тьфу ты, дьявольщина! Какая муха укусила эту скотину? Кого-то вышвырнуло со службы начальство, кому-то наставили рога любовницы, и они тотчас грубо набрасываются на бедняков, вымещают злость на нижестоящих. Древнейший клапан, отдушина. Знаю, ничего нового. Вот только не знал я до сих пор, как трудно играть эту роль. Мне она досталась случайно или по капризу, я играл ее каких-нибудь две-три минуты, да и то невидимкой, и пощечину получил лишь дух мой, однако, богом клянусь, с меня и этого было довольно. Ну, а если человеку приходится играть ее всерьез и притом постоянно, потому что нет для него иной роли в этом мире… Ох, как это должно быть ужасно…»
Кто-то тронул меня за плечо. Это был Эльзас с хирургической сумкой. Он уже возвратился.
— Ты спал? — спросил он, улыбаясь.
— Нет, — ответил я и тоже улыбнулся.
— А вид такой, словно спал. Скучал?
— Нет, нет.
Мы закурили.
— Ах, да, — сообщил я, — тебе звонили.
— Кто же?
— Какой-то доктор Шерегей. Просил позвонить ему, потому что намерен сегодня с тобой поужинать.
— А-а! — протянул Эльзас и пожал плечами.
Он нажал кнопку звонка.
Вошел Имре.
— Будьте добры, — сказал Эльзас, — переключите, пожалуйста, телефон к себе. Если меня спросит доктор Шерегей, скажите, что меня нет. Вызвали на операцию, вернусь домой не раньше полуночи.
— Слушаюсь.
Имре вышел.
— Какой славный паренек, — сказал я и долго смотрел ему вслед.
— Да? Почему? — спросил Эльзас.
— Сам не знаю. Он мне очень симпатичен.
— Ты попросил его сварить тебе кофе?
— Да, — солгал я.
— Ну и каково?
— Изумительно, — сказал я восторженно, — изумительно.
1933
Перевод Е. Малыхиной.
ГОСПОДИН НАДЬ, ГОСПОДИН КИШ
Иду я по улице. Навстречу спешит розовощекий пожилой господин. Завидев меня, он приветственно машет рукой, а приблизившись, расплывается, радуясь встрече, в милейшей улыбке. Губы мои лихорадочно трясутся. Я бледнею. Возможно ли это? Ведь господин Надь давно умер. Явись он мне лунной полночью, в час привидений, в виде скелета, зловеще ухмыляющегося пустыми глазницами, я, пожалуй, испугался бы меньше, чем сейчас, видя, как он — живехонький — бодро шагает под жарким весенним солнцем.