О смерти его я узнал из газет лет пятнадцать назад. И, разумеется, мысленно похоронил его. Удивительная все же штука — воображение. Убивает мгновенно. По силе воздействия ему уступает даже шприц со стрихнином, хотя укол немедленно парализует жизненно важные центры. Воображение, однако, действует еще быстрее и беспощаднее. Нет того великана, циркового борца, матадора, которого не сразил бы в своем воображении самый последний замухрышка. Будь их хоть тысяча, хоть сто тысяч — все падут, побледнев, и сгинут по единому мановению его руки.
Подобная участь постигла и господина Надя, когда однажды, просматривая за утренним кофе газету, я наткнулся на имя бедняги в обширной рубрике траурных объявлений. Скользнув мыслью по его жизни, я покачал головой — надо же, как капризно распорядилась ею судьба, потом вздохнул и поспешил проститься с господином Надем. Его уже не существовало. Образы наших друзей и знакомых живут у нас в голове в виде неких марионеток, которые при всей ничтожности их размеров символизируют человека, всю его жизнь. Фигурку, ставшую ненужной, мы снимаем с подмостков нашего воображения и откладываем в сторону, туда, где уже покоится множество других усопших. Так сказать, выбраковываем ее — для порядка.
К тому времени как я допил кофе, господин Надь был уже мертв. Все мы — и я в том числе — в этом весьма искушены. В один миг я лишил его права жить, дышать, двигаться, сорвал с него славные регалии жизни — румянец и светлую улыбку, нацепив вместо них более подобающие покойнику аксессуары — бледность и равнодушие. Точно не помню, но, возможно, в душе я даже водрузил его останки на маленький катафалк и зажег вокруг них несколько быстро сгоревших свечей-воспоминаний.
Прошли дни, миновали годы, и я забыл господина Надя. Не совсем, разумеется. А как обычно забывают умерших. Я его не встречал, не видел и, естественно, этому не удивлялся. Иногда я его вспоминал. Так, лет пять или шесть спустя после смерти господина Надя, перебирая в уме знакомых, покинувших этот мир, я вспомнил и о нем. И грустно покачал головой. Промчались еще пять лет и еще. За эти пятнадцать лет он просто рассыпался в моем воображении, разложился, истлел.
И вот он передо мной — совершенно реальный, осязаемый господин Надь. Смотрит на меня пытливыми глазами из-под лукаво вскинутых бровей. Если бывают на свете чудеса, то это именно чудо. Вообще-то я понимаю, что здесь, вероятно, простое недоразумение. Должно быть, его фамилию, а вместе с ней и ее обладателя я с кем-то перепутал. Но разве от этого легче? Чудо воскрешения не привело бы меня в большее потрясение. Он будто возродился из праха, встал с трухлявого ложа небытия, и мне без размышлений нужно зачислить его в ряды живущих, к тому же с зачетом последних пятнадцати лет. Работа не легкая. Заметив, как я мучительно морщу лоб, он спрашивает, уж не сержусь ли я на него. Какое там! Про себя я даже прошу у него прощения за это невольное убийство. Долго жму ему руку, мысленно вливая в его омертвелые жилы горячую кровь, электризую господина Надя токами жизни, воскрешаю из мертвых.
И, покончив с этим, задумываюсь: откуда же это прискорбное недоразумение? Наконец догадываюсь. Когда-то в одной компании мне представили господина Надя вместе с господином Кишем. Они были немного похожи друг на друга. И я их частенько путал. Видимо, из-за противоположности, а значит, и сходства их фамилий[99] я перепутал их и в то утро, с простительной для меня рассеянностью просматривая газету. В таком случае то, что господин Надь жив, должно означать, что господин Киш мертв. Он умер пятнадцать лет назад. И все это время без малейших к тому оснований пользовался привилегиями живых. Нужно срочно что-то предпринять. Задним числом я перечеркиваю мысли и чувства, которые в течение пятнадцати лет посещали меня в связи с господином Кишем. Одним уколом своего воображения я кончаю с ним и рядом с его именем прикрепляю элегантную траурную ленточку.
Неприятная это обязанность. Но такова уж жизнь. Что делать дальше? Поскорей закурить сигарету.
1934
Перевод В. Середы.
КАЛИГУЛА
Статуя Юпитера, когда ее хотели разобрать, захохотала. Заговорщики сочли это хорошим знаком. Калигула обратился тогда к Антийскому оракулу и из храма Фортуны получил следующее предостережение:
«Берегись Кассия».
Кассий Херея, старший офицер личной охраны императора, глава мятежников, стоял бледный в кругу своих приверженцев. Глаза их были прикованы к Кассию. Они чувствовали, что невидимый взгляд Калигулы тоже устремлен на старого центуриона и что подозрение уже жжет душу и мозг цезаря.