Госпожа Вайкаи села впереди, разложила перед собой эту программку с дамский носовой платочек и стала ее просматривать. Акош остался сзади, наблюдая за музыкантами, которые прямо под ним, в глубокой, ниже пола нише для оркестра перелистывали ноты и пробовали инструменты. Лампа высвечивала лоб флейтиста белым пятном. Скрипачи переговаривались по-немецки. А один трубач, который демонстрировал свое искусство обычно на похоронах, — чех, что ли, с носиком-кнопкой на апоплексически красном лице — как раз надевал витую валторну на шею, будто борясь с каким-то златокожим удавом.
Публика только собиралась, но в зале было уже душно. По воскресеньям давали два представления — кроме вечернего, еще дневное, и зал хранил его непростывший след. В ложах по углам — брошенные билеты, конфетные бумажки, апельсиновая кожура. Театр не проветривался и не подметался. К тому же — стыд и позор! — несмотря на все понуждения местной печати, в театре Кишфалуди еще не было электрического освещения, и керосиновые лампы распространяли тяжелый горький смрад. Этот убогий чадный запах у Вайкаи так и назывался «театральным».
Оттого-то и не ходил Жаворонок в театр. Стоило бедняжке ощутить эту вонь и духоту, увидеть незнакомую толпу, волнующуюся внизу и вокруг, как у нее начиналось что-то вроде морской болезни: тошнило, разбаливалась и кружилась голова. Как-то купили они билеты в партер — было три места рядом; но пришлось уйти с середины первого же акта. С тех пор они совсем отказались от театра. «Лучше дома посижу, порукодельничаю», — говорила дочь.
Мало-помалу зрительный зал запестрел людьми.
Напротив, в ложе первого яруса сидели Прибоцаи: мама — приветливое русое создание, папа — образцовый семьянин и четыре дочки — все одинаково причесанные, с пробором посередине и в одинаковых розовых платьицах. Как четыре розочки, распустившиеся одна за другой.
Соседнюю ложу занимал судья Доба с женой — худенькой кокетливой брюнеткой, которая была без ума от театра, а главное, от актеров и мужа вечно таскала с собой. Он и сегодня скучал здесь, уныло подперев рукой преждевременно лысеющую голову.
Да и было отчего прийти в уныние. Жена вовсю изменяла ему с помощниками присяжных поверенных, актерами, гимназистами-старшеклассниками. Говорили, будто любовников своих она даже снабжает отдельным ключом, так что они свободно к ней проникают в отсутствие мужа. Сам же он ровно ничего не знает — во всяком случае, не показывает виду. Почтенные свои судейские обязанности выполняет образцово, всех умеет рассудить по справедливости, а с женой и ее друзьями придет в кофейную, сядет, закурит «Виргинию» и молчит. Молчал он и сейчас.
Из клубной ложи, облокотись на барьер, выглядывали Фери Фюзеш, Галло и еще пропасть чиновников — членов муниципалитета и театральной комиссии заодно. Вот они встали все разом: это к ним вошел Дялокаи, назначенный Кальманом Селлом новый губернатор.
Дялокаи и впрямь казался человеком «энергическим», как его не раз аттестовал «Шарсегский вестник». Живой, подвижный, как ртуть, с такими густыми, взлохмаченными усами, будто, расчесывая, и щетки в них позабыл из-за своей энергической поспешности — по одной с каждой стороны. То и дело вскакивает, наклоняется, жестикулирует; вертится, как на раскаленных угольях. Точно заводной: на месте не может усидеть. Губернатор напоминал какого-то беспокойного, неугомонно снующего грызуна, вроде выдры.
Обменявшись с чиновниками рукопожатиями, Дялокаи поклонился в сторону Вайкаи. Акош, выступив из глубины и обратись к ложе губернатора, тоже отвесил поклон. Все бинокли попеременно устремились на него и губернатора. К счастью, это продолжалось недолго. Дирижер постучал палочкой, грянула увертюра.
Многие уже на память знали задорные мелодии «Гейши». А барышни Прибоцаи, несколько раз посмотрев спектакль и выучив песенки наизусть, даже наигрывали их на рояле. Но для Акоша все было еще внове. Не только публика, но и освещенная рампа, и занавес с изображением маски, у которой из раскрытого рта свисало писчее перо.
А едва взвился занавес, у него вовсе дух захватило. Он даже вперед подался, чтобы ничего не упустить, все видеть и слышать. Ожил волшебный мир восточных преданий. Пурпурное, желтое, лиловое, зеленое: все цвета радуги заплясали перед глазами, мешаясь с движениями, звуками, словами, будя неизведанные, новые чувства и старые, знакомые мечты.
Сцена ослепляла великолепием.
Прямо перед глазами был фасад японского чайного домика. Сзади, на фоне густо-синего неба, раскачивались фонарики, а крохотные девушки из домика, гейши, пели хором.