Жена ничего не сказала. Мнение об актерах у нее давно сложилось самое уничтожающее. Частенько рассказывала она про одну шарсегскую актрису былых времен, Этель Пифко, которая отравилась, оказавшись в интересном положении, и даже похоронена не в освященной земле, а за кладбищенской оградой: церковь отказала ей в последнем благословении.
Немного развлек обоих Вун Чхи. Китаец с косой, содержатель чайного домика «Тысяча наслаждений», бегал, носился взад-вперед, неистощимый на разные выдумки.
— Знаешь, кто это? — спросил Акош.
— Кто?
— Сойваи.
— Не может быть.
— Сама в программе посмотри. Вун Чхи — это Сойваи.
— Интересно. Вот никогда бы не узнала. Какая искусная гримировка.
— И голос, голос, обрати внимание. Как сумел изменить!
А Сойваи все гнусавил, картавил, шепелявил. После каждого его коленца Вайкаи весело переглядывались. Улыбка не сходила с их лиц.
Когда же явился маркиз Имари под алым зонтиком, грозя отобрать у Вун Чхи его домик, и китаец в страхе повалился ничком, весь театр покатился со смеху. Захохотали и Акош с женой.
Они так смеялись, что даже не слышали, как к ним в конце акта постучались. Вошел Кёрнеи.
— Ну? Нравится? — поинтересовался он.
— Очень, — ответила г-жа Вайкаи.
— Ничего, занятно, — смягчил Акош ее отзыв. — Забавно, во всяком случае.
— Погодите, еще не то будет.
Как завсегдатай Кёрнеи разглядывал в бинокль публику, а не актеров.
— Видели? — спросил он, указывая на одну из лож второго яруса, где сидел Имре Зани с какой-то сомнительной наружности желтоволосой дамочкой. — Каждый вечер тут. Но только когда играет Она. Она, несравненная Ольга Орос. Смертельно в нее влюблен. Два года уже.
С разгоревшимся любопытством Акош стал переводить бинокль с Ольги Орос на Зани и обратно.
В антракте Кёрнеи принялся развлекать г-жу Вайкаи городскими сплетнями. Акош между тем в своем безукоризненном сюртуке, причесанный и с нафабренными усами отправился в клубную ложу засвидетельствовать почтение губернатору. Тот встретил его очень любезно, вскочил, опять сел, переломив пополам свое легкое, не знающее покоя тело, и тут же пригласил к себе завтра на обед, где должен быть правительственный комиссар из Будапешта. Они порассуждали о выборах без коррупции, да так доверительно, проникновенно, что не заметили, как антракт пролетел. Второе действие Акош смотрел уже из этой ложи.
В середине его, после рабочего дня в редакции, прибыл Миклош Ийаш и занял постоянное кресло «Шарсегского вестника». На сцену он, по своему обыкновению, даже не глядел. Сидел со скучающим видом вполоборота, небрежно облокотясь на спинку стула впереди, как бы говоря: а, что тут может быть, в этом захолустье.
Представлениями Ийаш никогда не бывал доволен, хотя не пропускал ни одного. Особенно доставалось в его рецензиях Сойваи. Вот как о нем было написано в последней:
«Он угождает нетребовательным вкусам райка, а его Вун Чхи просто возмутителен. Столичная публика не потерпела бы такой откровенно невежественной балаганщины».
Эту рецензию, наделавшую шума, одни находили слишком резкой, другие — несправедливой, включая самого Сойваи. Сначала он было призадумался над ней, но через денек-другой опять взялся за свои антраша, которые вызывали неудержимый смех у зрителей.
Юный редактор даже губы кривил, до того все это его раздражало. Переменил он позу лишь при выходе исполнительницы роли Молли, субретки Маргит Латор. Эту Ийаш считал прирожденной актрисой, хваля в газете ее свежий импровизационный дар и голос, несравнимый с голосом Ольги Орос по диапазону. Уподобляя ее Кларе Кюри[31], он неоднократно подчеркивал, что ей место не здесь, а в столице. Все были убеждены, что и любовные стихи его в «Шарсегском вестнике» посвящались Маргит Латор.
Зайдя по окончании второго акта в клубную ложу, Кёрнеи повел Акоша во двор покурить. Они долго пробирались крытыми переходами, пока не оказались на втором этаже гостиницы у красной мраморной лестницы. По широким ее ступеням подымались когда-то Акош с женой и дочкой в бальный зал. На площадке меж двумя кипарисами по-прежнему стояло большое зеркало — дамы поправляли перед ним свои прически. Но дверь в зал была заперта и в коридоре было темно и неуютно. Коридорная — толстушка в белых чулках и лакированных туфлях на высоких каблуках — слонялась с медным подсвечником, по временам облокачиваясь на перила и делая недвусмысленные авансы молодым людям. Да, нравы здесь были вольные, что и говорить.
Быстро сойдя по ступенькам, Кёрнеи с Акошем через маленькую дверцу попали во двор театра и закурили там.