Сюда к шести зашел за ней муж, рассказав по дороге, что было у губернатора.
Пришло человек сорок, в том числе правительственный комиссар из Будапешта — приятный, обходительный господин, так что время очень славно провели. Подавали бульон, но не в тарелках, как дома или в «Короле», а в чашках. Была еще рыба двух сортов, мясное филе с подливкой, пышечки соленые с ветчиной и сладкое, которого он уже и пробовать не стал. Но полстаканчика французского шампанского выпил все-таки.
Жена в свой черед рассказала про кофе у Захоцкой. Особенно понравились ей сладкие сдобные булочки.
На площади Сечени встретились они с Миклошем Ийашем.
Шарсегцы волей-неволей друг с другом встречались по нескольку раз в день. Так уж был распланирован город: никто не мог миновать площадь, куда бы ни шел. И здоровались при таких встречах одними глазами, без особый эмоций, как с членами семьи у себя в квартире.
Заранее было даже известно, кто когда появится на площади. У каждого был свой час.
Майвади, к примеру, всегда проходил точно в половине восьмого со своими учениками, с которыми тем приветливей бывал вне школы, чем строже на уроках. Ученики несли разные физические тела, фигуры из картона, железные стержни для опытов, иногда — кроликов или воробьев, которых учитель накрывал потом стеклянным колоколом и умерщвлял, выкачивая воздух. Сунег в пальто с поднятым воротом появлялся после восьми и при звуке гимназического колокола, возвещавшего начало занятий, нередко припускал бегом из страха перед директором и боязни опоздать. Девять — это был час доктора Галя. В десять знакомую уже нам операцию производил Прибоцаи: чистил ногти перед своей аптекой. В одиннадцать, обычно на легкой линейке и сам правя, выезжал Кёрнеи. Рослый темно-серый битюг пожарной команды стрелой проносил его по площади. В двенадцать выходили прогуляться актеры. С полудня же и до вечера оживление на площади поддерживали барсы, которые обосновывались либо в кофейной, либо в ресторане.
Ийаш выходил пройтись часам к восьми вечера, освободясь в редакции. С единственным своим другом — улыбчивым, краснощеким и сметливым еврейским юношей Ференцем Фрейндом, который его понимал, поощрял и сам пописывал, любил побродить он по переулкам. Но обыкновенно гулял один, как и на этот раз.
Нежданная встреча с Миклошем накануне в театре, хоть и мимолетная, долго не шла у Акоша из головы. Когда-то ведь он на колени его себе сажал, награждал подзатыльниками. Но это было давно. Об этом он ему не напомнил, да и Миклош, наверно, уже все позабыл.
А было время, когда Вайкаи часто хаживал к Ийашам на их гостеприимную тарлигетскую виллу, пока одно зловещее обстоятельство не разметало эту блестящую, хорошо известную в городе семью.
Однажды вечером к отцу Миклоша, Яношу Ийашу, принадлежавшему к самым верхам комитатского общества, явились два детектива и прямо с виллы увезли его в полицию. Там его задержали.
Случай был загадочный. Ведь само имя, не говоря уже о состоянии, служило порукой его порядочности. Не секрет, что он много тратил, случалось, и в карты играл, но все его знали как человека исключительной честности. Уверяли, что это просто ошибка, сговор тайных недоброжелателей, а улик против него нет никаких. Дело в том, что Ийаш через посредников продал одно из своих имений и те уже получили деньги от первого покупателя: сто пятьдесят тысяч форинтов; но подвернулся другой, предложивший больше, и они заключили сделку с ним. Тогда первый в отместку за ускользнувшее имение донес якобы на Ийаша, утверждая, будто денег обратно не получал, а покупка уже и в земельный кадастр занесена.
Подробности публика представляла довольно смутно. Дошло ли до суда, никто не знал. Фактом, однако, остается, что подследственного держали под арестом и не выпускали ни под какой залог. Только через полтора года вышел старик из тюрьмы и, сломленный нравственно и физически, уехал за границу, где и умер. Жена же еще во время его заключения скончалась от пережитых волнений.
Занимались в свое время этим делом и газеты. Особенно когда за трагедией отца последовала трагедия старшего сына, Ене, служившего лейтенантом-гонведом в Шарсеге. На основании круживших в городе слухов и его вызвали на суд чести: выяснить, достоин ли он после всего случившегося офицерского темляка. Но Ене, не дожидаясь разбирательства, отправился в одно прекрасное утро в родовое тарлигетское поместье и там под большим ореховым деревом застрелился из своего офицерского пистолета. «Это самое малое, что могу я отдать за честь моего отца», — стояло в записке, которую приколол он к свой атилле[32].