Бедным Жаворонком за всю жизнь никто так не интересовался — и с таким добрым участием, такой теплотой.
Миклош не стал говорить, красива она или уродлива. Лгать он не хотел и, лавируя между двумя крайностями, обходя опасные места, нашел иной, более возвышенный путь: путь примирения. И в душе матери, которая жадно его слушала, шевельнулась робкая догадка, смутная надежда, в которой она сама себе не смела признаться.
— Загляните как-нибудь, если время будет, правда, Миклош, — сказала она. — Приходите к нам в гости.
— С вашего разрешения, — поклонился Ийаш.
Они были у своего домика. И проводил их молодой человек. Давно с ними этого не случалось.
— Спасибо, Миклош, — пожал ему руку Акош и вошел торопливо в ворота.
Железная калитка захлопнулась за ними.
Миклош смотрел через решетку в сад. Там было тихо и пустынно.
Виднелись стеклянные шары и будто стороживший что-то каменный гном на газоне. Подсолнух склонил в сгущавшихся сумерках свою голову, точно ослепнув: разыскивая солнце на земле, которое привык видеть в небе, а теперь не находя нигде.
Изнутри, из дома слышалась возня: старики укладывались спать. Миклош как наяву видел перед собой их жалкие комнаты со всеми скопившимися за долгие годы горестями, невыметенным мусором целой жизни по углам. Закрыв глаза, вдыхал он горький аромат сада. В такие минуты ему «работалось».
Долго стоял он так, терпеливо, как поджидающий подругу влюбленный. Хотя он-то не ждал и не любил никого — по крайней мере, обычной, земной любовью. Любовь его была небесной: он умел понять другого человека и, обнажив, освободив его жизнь от бренных телесных покровов, обнять, прочувствовать ее как свою собственную. Из этой величайшей боли рождается величайшая радость: знать, что и тебя когда-нибудь поймут; что и твои слова, твоя жизнь будут в свой черед как собственные приняты другими.
Узнанное об отце сделало его восприимчивей и к чужим страданиям. Прежде ему казалось, что посторонние ровно никакого отношения к нему не имеют, а он — к ним: к Кёрнеи этому, к пьянице Сунегу, кривляке Сойваи, молчуну Добе, даже к бедняжке Жаворонку. Конечно, на первый взгляд все они не интересны: изломаны и искалечены, глубоко запрятались в себя. Это фигуры не трагические, их здесь и быть не может. Но все-таки какие сложные и близкие, ему родные. И если уж он крикнет когда-нибудь, так про это. Только к ним имеет касательство его жизнь.
Этот вывод он и понес с собой, тверже, решительней зашагав по улице Петефи. Стишок, который вертелся у него в голове, никуда не годился, и он бросил о нем думать. О другом надо написать — быть может, об этих стариках и услышанном от них: о веранде и длинном-длинном столе, за которым когда-то сидели все вместе, но больше уже не сидят.
На площади Сечени пустился он бегом, торопясь на улицу Гомбкете, к издателю и ответственному редактору «Шарсегского вестника» Кладеку, который жил рядом с парикмахерской.
Этот бородатый, туго соображавший, но образованный и доброжелательный пожилой господин перестал уже и бывать в редакции, требуя от помощника только наведываться к нему раз в день. А сам сидел невылазно за керосиновой лампой в своей запущенной комнате с грудами книг на полу и беспорядочными, в человеческий рост баррикадами старых газет на окнах. Стар он уже стал для проклятой этой современности и рукой махнул на новое поколение. Пусть себе делает что хочет, пускай хвалит в газете свой сецессион.
Из набитого бумагами кармана вытащил он передовицу, сочинение Фери Фюзеша «Как уберечь виноградники от заморозков» и протянул Ийашу, попросив занести в типографию. Должно же быть в газете какое-то чтение и для шарсегских крестьян.
Оставалось еще принять телефонограмму из Будапешта о деле Дрейфуса и последних политических новостях. Ийаш прибавил шагу: Будапешт звонил обыкновенно в девять.
Глава восьмая,
где можно прочесть письмо от Жаворонка в полном объеме
На следующий день, едва выйдя за ворота, Акош столкнулся с почтальоном: тот нес заказное письмо.
От Жаворонка. Акош сразу, по адресу, узнал ее острые, колючие, похожие на готические, буквы, слегка напоминающие почерк матери.
Прямо на улице вскрыл он конверт. Обычно для этого ему служил перочинный нож: во всем, даже в мелочах, любил он аккуратность. Но сейчас просто разодрал его и от волнения повредил вместе с конвертом письмо: порвал пополам и с краю. Пришлось складывать половинки.