Но какая же я все-таки эгоистка! Все о себе болтаю, то жалуюсь, то хвастаюсь, а про вас забыла совсем, не спрошу даже, как вы там одни. Что папа, много ли работает? Чье еще родословное древо нарисовал? А ты, мама? Бедненькая — устала, наверно, от домашних дел. Как ресторанное питание, не очень плохое? Здоровы ли вы? Скучаете немножко по скверной своей неблагодарной дочке? Нашли ли ключик от чулана? Я его в последнюю минуту под синюю салфетку сунула.
Мысленно я неразлучно с вами, мои дорогие. Часто даже представлю вдруг среди общего веселья, как вы там сидите в столовой одни, и загрущу. Тут мне все равно не жизнь. Меня удерживают, уговаривают наперебой остаться еще на недельку. Но, хоть и соблазнительно отдохнуть еще немного, дольше я ни под каким видом не останусь и в пятницу, как обещала, в половине девятого вечера (в восемь двадцать пять) буду обратно.
А пока спешу поставить точку. Хочу поспеть еще сегодня отправить письмо на станцию с кучером, который после двенадцати поедет за барышнями.
Вот и все. На этом письмо кончалось.
Акош вздохнул и тщательно уложил очки в картонный футляр. Письмо оставалось у него на коленях.
В голове у старика вертелось имя, которое он не то простонал, не то выдохнул наконец себе под нос:
— Ольга Орос.
И рисовались ему все время не степной хутор, не диванчик, на котором спит дочь, и не барышни Турзо. Нет, еще ярче, чем позавчера на сцене, возникала перед ним в воображении она, целующая Реджинальда Ферфакса прямо в губы.
Ольге Орос не понять этого письма. Не понять ей и того, почему каждое его слово, как нож, вонзается в сердце — почему так странно близки ему все эти наблюдения: и что рододендроны на холме, и что дорожка змеится вниз по склону, и что лампу зажигают уже в шесть, и готовятся к сбору винограда. Ольга Орос только посмеялась бы надо всем этим, рассыпалась своей хрипловатой трелью.
Ребятишки, игравшие в парке в разбойников и жандармов, убежали. Солнце уже садилось, а в провинции дети обязаны дома быть после захода солнца.
Появились солдаты. С молоденькими горничными и дебелыми армейскими феями — замызганными кухарками прохаживались они, заграбастав и мерно раскачивая их корявые руки своими короткопалыми крестьянскими лапами. Но была в этой неуклюжести и своя нежность. Здоровенные, неровно остриженные деревенские парни, в казармах они матерились, получали от вахмистра по шее и ходили в наручниках, а сейчас витали в облаках, млея от глупого восторга, ничего не видя, не слыша вокруг.
Голубоглазые и курносые, с порозовевшими от палинки полудетскими лицами, они смахивали на замечтавшихся младенцев, которых за ручку водят по волшебному саду любви. То и дело останавливались со своими милыми и подолгу глядели друг дружке в глаза или присаживались на скамейки в ожидании темноты.
Какая гадость — и тут, и в театре, среди облезлых декораций, везде. Ольга эта и все они. Жизнь идет своим чередом. И все низкое, гнусное, ничтожное считается жизнью. Нет справедливости, нет и нет. Все бессмысленно и не нужно никому.
Акош чуть не задохнулся от ненависти, таращась с отвисшей челюстью на гуляющие парочки, и очнулся только когда его кто-то взял за руку.
— Ты здесь?
Это была искавшая его жена. Они условились встретиться в парке, чтобы пойти поужинать.
— Что с тобой? — спросила она, отойдя на несколько шагов.
— Ничего. То есть письмо. От Жаворонка.
— Где оно?
— Тут.
Он полез в карман — нет. В другом тоже не нашел.
Вернулись к скамейке, поискали; но и там не было ничего.
Письмо куда-то подевалось. Может, на землю упало и ветер унес, закинул его в драные газеты, в остальной мусор.
Акоша это расстроило вконец.
— Что же она пишет? — спросила жена.
— Все в порядке, отдыхает хорошо.
— Здорова?
— Здорова. Зуб только немного болел.
— Бедненькая.
— Но она ватку с ромом положила — хорошим, крепким ромом, — и прошло.
Мать успокоилась.
Они поужинали с Кёрнеи, просидев до одиннадцати, и не в таком уж плохом настроении. Акош даже две рюмочки красного себе позволил в виде исключения, потому что жареная свинина с красной капустой была порядком жирновата.
Глава девятая,
которая содержит описание «журфикса» — знаменитого увеселения барсов
Четверг же… Четверг — день незаурядный. Красными буквами в календаре он не обозначен, но в Шарсеге равносилен воскресенью. Потому что по четвергам бывает «журфикс».