Но замок никак не защелкивался, язычок все выскакивал. Пришлось перетянуть корзинку крепким шпагатом, и папа так навалился на нее впалой грудью, что жилы надулись на лбу.
Все трое рано встали в это утро и тотчас принялись за укладку, в страшном возбуждении мечась из комнаты в комнату. Даже за обедом не сиделось спокойно: то одно вспомнится, то другое.
Но вот наконец все готово.
Корзину тоже поставили на пол, к чемодану. По садовой дорожке, от уличного тротуара до самой веранды, выложенной кирпичом, застучала тележка.
Появился долговязый паренек, равнодушно установил чемодан с корзиной на тележку и, подталкивая, покатил ее на станцию.
Отец надел мышасто-серый костюм, в точности под цвет волос, которые уже изрядно поседели. В усах тоже серебрилась седина, а высохшая пергаментная кожа отвисала под глазами дряблыми мешочками.
Мать, как всегда, была в черном платье. Волосы ее, смазанные ореховым маслом и приглаженные, проседь чуть тронула; не заметно было и морщин. Только на лбу обозначились две глубокие складки.
И все-таки как походили они друг на друга! Тот же тайный испуг в глазах, одинаково заостренные хрящеватые носы, пылающие уши.
Оба взглянули на стенные часы. Отец сверился с карманными, которые ходили точнее. Выйдя на веранду, оба крикнули в один голос:
— Жаворонок!
В саду, возле клумбы, на скамейке под конским каштаном сидела девушка, вязавшая желтую бумажную скатерть или покрывало.
Виднелись только ее черные волосы, которые на три четверти затеняли лицо, как листва — землю.
Девушка пошевелилась не сразу. Может, просто не слыхала.
Да ей и нравилось так сидеть, склонив голову, глядя на свою работу, — она подолгу, невзирая на усталость, могла оставаться в таком положении, по собственному многолетнему опыту зная, что оно больше всего идет ей. И даже слыша иногда звуки, шум, не подымала головы, научась владеть собою лучше любой больной.
— Жаворонок! — крикнули отец с матерью погромче. И совсем уж громко: — Жаворонок!!!
Дочь глянула на террасу, на верхней ступеньке которой стояли родители. Они давно ее так прозвали, давным-давно, когда она еще распевала беззаботно, как жаворонок. С той поры это прозвище и пристало к ней: она носила его, как детское платьице, из которого выросла.
Глубоко вздохнув — она всегда вздыхала глубоко, — девушка сложила вязанье, сунула в рабочую корзинку и чуть вперевалку направилась к веранде, увитой диким виноградом. «Значит, ехать, — подумала она. — Сейчас на поезд, а спать буду уже у дяди в пусте[3]».
Старики ласково улыбались ей навстречу.
Но едва из кустов вынырнуло ее лицо, улыбка их словно бы поблекла.
— Пора уже, золотко, — опустив глаза, вымолвил отец.
Глава вторая,
в которой мы проходим по улице Сечени[4] до самого вокзала и поезд наконец отправляется
Шли они под тополями по единственной асфальтированной улице Шарсега — улице Сечени, которая вела прямо к станции. Шли как на своей обычной прогулке: Жаворонок посередине, мать справа, а отец слева.
Мать ей говорила, что положила перед уходом в корзинку зубную щетку, и объясняла, где найти остальное. Отец нес шерстяной плед в белую полоску и фляжку, которую наполнил на дорогу хорошей, домашней колодезной водой.
Акош Вайкаи ничего не говорил. Он молча шагал, глядя на свою дочь.
На Жаворонке было легкое летнее платье и шляпа с огромными полями и вышедшими из моды темно-зелеными перьями. От солнца она прикрылась розовым зонтиком, который бросал яркий отсвет на ее лицо.
Девушка она была хорошая, очень хорошая, единственная их отрада. Акош непрерывно повторял это себе и другим.
Он знал, что бедняжка некрасива, и долго от этого страдал. Но потом ее облик заволокся в отцовских глазах словно легким флером, который скрадывал, смягчал все черты, и он полюбил ее такой, какова она есть, полюбил безмерно.
Вот уже пять, нет, десять лет, как отказался он от всякой надежды выдать ее замуж; перестал даже думать об этом. И все-таки, когда на дочь вдруг что-то находило и она меняла прическу или надевала к зиме шубку, а весной — новое платье, Акош чувствовал себя глубоко несчастным, пока и к этому не притерпелся.
И сейчас он тоже страдал, жалея своего Жаворонка и мучая себя самого, чтобы утишить жалость. Пристально, почти с обидно нарочитым вниманием рассматривал это невообразимое лицо, кверху мясистое, книзу худое; толстый этот нос с широкими лошадиными ноздрями; по-мужски сдвинутые брови и маленькие водянистые глазки, слегка напоминавшие его собственные.
4