Но этим нет дела ни до чего.
Янчи заиграл «Майского жука». Акош, подняв руку, остановил его. Это была его песня.
Поманив к себе скрипача, он велел наложить сурдину и, когда тот начал опять, принялся подпевать не сильным, но приятным тенорком — сперва неуверенно, потом все тверже, повелительно-небрежней, несколько томным старомодным жестом подымая указательный палец к виску:
Шарчевич встал, пошел к дверям.
— Это старый Вайкаи? — с улыбкой спросил он у стоявшего возле Фюзеша.
— Да.
— Но он же, по слухам, какой-то бирюк, троглодит?
— Напротив, — отчеканил Фери, — очень приятный, общительный джентльмен.
Гостиную за время ужина обычно подметали, проветривали, и возвратившихся встретили порядок и чистота. Но вместе с дымом и атмосфера интимности словно улетучилась. В воздухе веяло неприветливым холодком.
В таком зале невозможно было уже продолжать прежнее, и вино сменилось палинкой, а тарокк и калабриас уступили место фербли и макао[51]. Всякому благодушию настал конец. Пошла выпивка серьезная, без дураков, игра суровая, без пощады: не флирт со счастьем, а вызов — мы или они.
Акош очутился за столом, где резались в макао по пять форинтов ставка и пили кантовую и другие крепкие польские водки.
Кёрнеи следил, чтобы никто не увиливал, исполнял свой долг.
Но стакан Акоша не пустовал.
И в макао ему везло.
— Девятка, — то и дело повторял он.
Кучами громоздились перед ним ассигнации, горками — медь, столбиками возвышались никель и серебро. Из кожаных бумажников повыползали уже внушительные, холодновато-голубые тысячные билеты. Деньги вопреки всему сами плыли Акошу в руки.
— Восьмерка, — объявляли партнеры.
— Девятка, — откликался он.
И смешно было и досадно. Из суеверия он даже карту сменил. Но счастье упорно не желало от него отворачиваться. Он велел откупорить шампанского на всех. Бокалы полетели об стенку.
В четверть третьего бой утих. Игроки повставали с мест.
— Возлияние святого Иоанна! — взревел Кёрнеи.
Разлили все, что осталось: вино, палинку, шампанское. Акош как раз распихивал деньги по карманам: брючным, пиджачным, верхним и нижним жилетным, когда к лицу его прижалась чья-то щетинистая щека и слюнявый рот влепил поцелуй прямо в губы.
— Старина. Милый, дорогой.
Депутат-независимец от города Шарсега Ладани рыдал у него на груди.
— Знаю, знаю, Лаци, ты верный независимец, — обнял его Акош.
— И ты, дорогой. И ты. Настоящий молодчага-мадьяр. И оба плакали, заливались.
Акош схватил поставленный перед ним полный до краев стакан палинки и опрокинул в рот. Спирт обдал его горячей волной, поднял настроение. Пульс бешено застучал в его старом мозгу, и такое блаженство разлилось в груди, что вот сейчас, на верху его, в зените, упасть бы и умереть.
Лицо его было бледно, глаза немного косили.
— Что ты, Акошка? — приметив это, окликнул его Кёрнеи.
Акош не отвечал.
Выпитый стакан палинки вдохнул в него нечеловеческие силы. Он понимал, что должен немедля идти домой, иначе конец. И со всей возвратившейся к нему юношеской предприимчивостью свернул внизу от клуба налево, к улице Сечени, скрывшись между домами.
— Акош! — закричали ему вдогонку. И еще раз — уже грубо, бесцеремонно: — Акош!!!
Это барсы рявкнули в ночи: оставленное им общество требовало его обратно, вынося ему официальное порицание.
Поступок и впрямь из ряда вон. Уйти не попрощавшись, сбежать втихомолку! Это все равно что изменить, приказ нарушить, знамя бросить, чего барсы ни под каким видом не прощают, даже другу.
Но Акош без дальних слов решительными шагами устремился домой.
Вдруг за его спиной раздались громкие хлопки. Один, другой, третий. Револьверные выстрелы.
Потом еще: раз, два, три — уже быстрее один за другим.
Акоша они не испугали. Он знал, что и это входит в программу увеселении. Кёрнеи, когда находил стих, любил попалить в воздух из своего револьвера. Как-то в кофейной — не со злости, а от хорошего настроения — все зеркала и потолок изрешетил.
Шарсегские обыватели тоже про это знали. И, просыпаясь ночью по четвергам от воинственной пальбы, спокойно переворачивались на другой бок, бормоча сквозь сон: