— Барсы гуляют.
А те, подождав еще Акоша, не вернется ли на предупредительный сигнал, с воркотней и чертыханьем разбрелись доложить еще: кто в кофейную выпить ликера, кто к тете Панне в кабак, который славился своим вином и не закрывался до утра.
Под аркадами ратуши Акошу удалось окончательно скрыться. Здесь было темно и пустынно, лишь глухо долетали пьяные выкрики да пошатывались запоздалые гуляки. В Шарсеге пили все.
Какой-то крестьянин, постояв на краю тротуара, попытался было с него шагнуть, но, как сраженный пулей солдат, растянулся на мостовой. Так и остался лежать, простертый на поле брани. Свалил всесильный спирт.
Акош не так сильно опьянел: он сознавал еще, что пьян. И шел прямо, твердо держась на ногах.
Редкие язычки газовых фонарей слабо светили в темноте. Теплая сухая погода сменилась влажной, душной. Все застлала мглистая, туманная пелена — верное предвестие близкого дождя. В веере света от дуговых ламп кофейной «Барош», придававшем шарсегской ночи нечто сказочно-нереальное, по площади сновали какие-то зыбкие тени. Вверху на ратуше спелой дыней желтели освещенные часы.
Под навесом летнего кафе еще угощались мороженым несколько молодых людей. Проходивший мимо Акош вдруг застыл на месте.
В глаза ему бросился один из них, в новой модной панаме и белом летнем костюме, сидевший над своим стаканом с краю, у куста олеандр. Это был Геза Цифра, который завернул сюда после ночного дежурства послушать цыганскую музыку.
Выглядел он угрюмей обыкновенного. Насморк у него разыгрался вовсю. Не только левую ноздрю заложило, но и правую. Нос у Гезы Цифры не хуже древесной лягушки отзывался на погоду: перед плохой совсем отказывался дышать. Тогда приходилось разевать рот. Перед молодым человеком стояла вода с малиновым сиропом, из стакана торчала соломинка.
Акош долго не отрываясь глядел на Гезу. Ему казалось, что на лице его написано полное довольство и счастье: мне, мол, море по колено, я железнодорожник, а на вас плевать хотел. Даже безобидный малиновый напиток, который тот как раз принялся потягивать, обернулся в глазах Акоша свирепой крепости ярко-красной палинкой.
— Гуляем, молодой человек, — пробурчал он, всеми силами души ненавидя его в эту минуту.
Эх, дать бы ему затрещину хорошую, сбить, смахнуть с головы эту его наглую хлыщеватую панамку с пестрой ленточкой.
Побагровев от ярости и напрягши все мускулы на худых руках, Акош шагнул ближе.
Да, сейчас у него достанет сил свалить мерзавца одним ударом, подмять под себя и бить, колотить по чем попало, за волосы оттаскать, глаза выдавить, заколоть, убить.
Убить, но чем? Кроме перочинного ножа ничего с собой нет. Скандал хороший закатить ему, по крайней мере? Акош сделал еще шаг к столику и, не здороваясь, вызывающе остановился.
Геза Цифра вскочил, стащил панамку, поклонился.
Акош не шевельнулся. Руки, чтобы не подавать, он глубоко засунул в карманы брюк, оттопырив их сжатыми кулаками. Постоял — и кивнул многозначительно: раз и еще раз, уже почти вполпоклона.
— Присесть не угодно ли?
Акош приблизился вплотную. Лица обоих почти соприкоснулись. Гезу, который не пил, обдало резким запахом палинки.
— Нет, не угодно, — глумливо ответил Акош. — Ничего мне не угодно. И вообще не нужно ничего. Поглядеть на тебя просто захотелось. И все.
И поклонился ему издевательски — теперь уже чуть не до земли.
— Присядьте же, дорогой дядюшка Акош. Сделайте одолжение.
— Не сделаю, — строптиво, непреклонно отрезал тот и прибавил, думая уже о другом: — Приятно повеселиться! Сервус.
— Сервус, мое почтение, — пробормотал Геза Цифра, радуясь, что разговор окончен и не надо ломать голову, как ответить и когда прощаться. — Доброй ночи, поклон супруге, спокойной ночи.
Акош, даже не притронувшись к шляпе, повернулся, но на тротуаре остановился, смерил Гезу пристальным взглядом и опять кивнул, как перед тем. Тот поежился и, не понимая, в чем дело, отвернулся, но, не в силах выдержать этот взгляд, схватил лежавшую на стуле «Эдетэртеш»[52] в камышовой рамочке и ею заслонился.
За колокольней собора святого Иштвана из-за туч вынырнул месяц и внезапно, будто кто кнопку нажал, залил спящий город своим скорбным сиянием. Акош направился к улице Бояи.
Он шел в лунном свете, и на лоб его падала тень от сдвинутого набекрень котелка. Зеленоватая эта мгла воскресила в его памяти последнюю поездку в Пешт, когда врачи запретили ему пить, курить — всякой отрады лишили в жизни — и он вот такой же ночью брел к себе обратно в гостиницу. На секунду прикрыв глаза рукой, Акош вдруг с пронзительной ясностью увидел себя самого в этом полумраке — свое прошлое и настоящее. Старый одер, который пятьдесят девять лет таскает уже свои кости и неизвестно, долго ли протаскает. Безмерная печаль охватила его.