Впереди и позади за заборами, встревоженные лунным светом, гавкали собаки. Припадая на поджарые зады и близоруко щурясь, с первобытной яростью брехали эти четвероногие лунатики на дырявый кусок сыра, который столько тысячелетий не удается им сцапать с небес. В тявканье находила выход их слепая злоба.
А на углу улицы Бояи опять послышалась цыганская музыка. Акош подумал было, что это клубный оркестр следует за ним по пятам. Но пиликали где-то впереди, у дома Ольги Орос.
Привстав от усердия на цыпочки, трое цыган выводили серенаду.
Под окном, где уже загорелся свет, стоял сын Иштвана Караса, Дани, и слезы, как у отца, катились по его щекам.
Заиграли как раз арию Мимозы — в честь примадонны.
Свернувший на улицу Петефи Акош стал ее насвистывать, но не получалось. Тогда он замурлыкал себе под нос песенку китайца — шутовские куплеты, которые начинались: «Да, да, ужасно…»
Глава десятая,
где наступает час исподволь готовившейся расплаты и герои получают то самое воздаяние по грехам их и по заслугам, коего мы уже вправе ожидать
Пьяные летают.
Это только трезвым кажется, будто они еле-еле бредут, враскачку, вперевалку. На деле же незримые крылья несут их, доставляя к цели раньше, чем гадалось.
Неважно, что на это потребно время. Для них его не существует, а значит, и опаздывают не они, а те, кто думают о таких пустяках.
И плохого ничего с пьяными не случается. Ведь сама пресвятая дева относит их в конце концов в своем фартуке домой.
Только вот с калиткой помаяться пришлось. Долго вертел Акош ключом в замке, который никак не хотел отпираться. Еще дольше провозился он со входной дверью, пока не уразумел, что она вообще отомкнута.
Наконец ввалился, чертыхаясь и ворча, что в этом доме никакого порядка нет: тащи что хочешь, хоть из-под самого носа.
И правда, непорядок такой случался не часто.
Вышло это потому, что в девять жена начала беспокоиться: муж, сколько она помнила, всегда уже дома бывал к этому времени. Выйдя на улицу, г-жа Вайкаи стала его поджидать, вглядываясь в темноту, а вернувшись, забыла запереть дверь.
Нервы разыгрались: она просто в толк взять не могла, что с ним такое приключилось.
День весь она просидела дома. После того как муж на четверть часика ушел в клуб, у нее уже успели побывать две посетительницы. Одна — прачка; эта заходила условиться о стирке. Другая — Бири Силкути, единственная настоящая подруга Жаворонка: миловидная молодая женщина, вышедшая замуж за какого-то лесника, который сбежал от нее к кассирше из кофейной «Барош», так что она теперь собиралась с ним разводиться.
Бири Силкути поинтересовалась, как Жаворонок. Познакомились они уже после ее замужества и часто вполголоса о чем-то совещались на садовой скамейке под каштаном.
Мать угостила Бири шоколадными конфетами, оставшимися после театра. За смехом и болтовней они к восьми все их незаметно доели.
После ее ухода г-жа Вайкаи занялась починкой блузок и рубашек, разложив их на незастеленной кровати в комнате дочери. Потом, волнуясь и не зная, что делать, положила в рот кусочек сахара и стала разглядывать виденное уже сто раз: Добози с его благоверной, первое венгерское правительство, Баттяни. Пересмотрела по нескольку раз портреты Божо и Вайкаи в альбоме с застежками, фотографии Жаворонка в десять лет и в четырнадцать, с куклой, с воздушным шариком, на скале в мечтательной позе; но ничем не могла отвлечься от тревожных мыслей.
Встав, она прошла по фабричной ковровой дорожке с зигзагообразным узором через столовую в коридор, застланный старым рядном, и постояла у входной двери.
Тут ей стало страшно. Тогда она распахнула все комнаты настежь, одной сплошной анфиладой. А чтобы не угнетала темнота, одну за другой зажгла все люстры и лампы в комнатах и коридоре. Яркий электрический свет залил опустевшую квартиру.
Но при этом освещении тишина стала поистине пугающей. Ничто не шелохнется. Она прислушалась: не щеколда ли звякнула? Но царило глубокое молчание. Выглянула на улицу, не идет ли. Но и прохожих уже не было. Только половицы поскрипывали под ногами.
Тогда г-жа Вайкаи пошла в спальню, достала ключ из ночного столика Акоша и направилась с ним через всю освещенную квартиру в самую дальнюю комнату, гостиную. Там стоял ее черный «безендорфер», еще свадебный подарок родителей — всякое на своем веку повидавший, и веселье и горе, старый семейный рояль, который верой-правдой служил уже двум поколениям.