Акош улыбнулся вяло.
— Не тут ты оплошал, — продолжала жена. — А в том твоя оплошность, что людей ты чураешься. Совсем последнее время одичал, живешь как мизантроп. Нельзя такими отшельниками жить, как мы. Да и ей ведь хочется в обществе-то бывать, только она не говорит. Это из-за тебя ведь она дома сиднем сидит. Думает, папочке не по себе, папочка нервничать будет без меня, вот и остается. А ведь как все любят тебя, ценят, уважают — ты только посмотри. Кёрнеи, Прибоцаи, Фери Фюзеш… Да все решительно. Давай условимся с тобой в гости хоть раз в неделю ходить и ее брать с собой. А то ведь позабудут нас. С глаз долой — из сердца вон, знаешь? Разнообразие какое-то нужно. Тогда и все иначе пойдет.
Акош рад был, что жена его сразила своими доводами. А когда она напомнила шутливо, как бывал он смешон, окончательно сложил оружие и с готовностью сдался.
— Что молчишь? — допытывалась жена.
Но старик уже не нуждался в ободрении. Он обмяк и клевал носом. Хмель, разволновавший его кровь, прошел, а босые ноги мерзли на простывшем полу. Медленно, утомленный вспышкой гнева, прошлепал он к постели и растянулся на ней.
Приятно лежать — хоть глаза от жены отвести. Неловко было из-за всей этой комедии — безвольного чувствительного словоблудия, на которое так падки пьяницы и которого они сами стыдятся, протрезвясь. Акош буквально спрятался, схоронился в постели, укрывшись периной до самого носа, и ждал, что будет.
Но красноречие жены иссякло. Молча сидела она в кресле.
Ей самой теперь хотелось, чтобы муж заговорил: поддержал или ополчился на нее. Она ждала новых слов, резонов, которые подкрепили бы или окончательно опрокинули ее собственные. Ибо, несмотря на свой уверенный тон, в душе она была далеко не так тверда. В защитительных ее речах, адвокатских этих ухищрениях, подозрительно патетичных уговорах оставался, видимо, все-таки какой-то пробел, брешь, которую надо было заполнить. Но Акош никак не отзывался на море слов, которое жена вылила на него.
Предоставленная себе, она оказалась добычей еще более безжалостных сомнений, чем муж, которого утешала. И словно ища, кто же ей, кто им может помочь, встала. И множество воспоминаний, фигур ожило в ее мозгу. Даже Ийаш промелькнул, который проявил такую сердечность.
Но она тут же отбросила всякую мысль о нем. Ребенок еще, двадцать четыре едва минуло.
Акош безмолвствовал.
Пришлось заговорить все-таки женщине. И с ударением, словно для себя самой извлекая вывод из спора, она сказала:
— Мы очень ее любим, оба. Но люби мы ее хоть в тысячу раз больше, и то…
— Что — и то? — подстрекаемый любопытством, выпростал Акош рот из-под перины. — Что — и то?
— И то вряд ли бы могли еще что-нибудь сделать для нее, — вздохнула мать.
— Вот именно, — потухшим, безнадежным голосом отозвался Акош. — Что еще тут можно сделать? Ничего. Мы все сделали.
«Все, — подумала жена. — Все сделали, все выстрадали. Все, что в силах человеческих».
И оглянулась кругом. Но Акош опять ушел в свое молчание.
И она увидела, что осталась одна — в комнате и на целом свете, наедине со своей болью, и такое отчаянье сжало ей сердце, что силы чуть не изменили.
Но взгляд невольно упал на эбеновое распятие на стене, над тесно сдвинутыми супружескими кроватями.
На черном деревянном кресте поникло дражайшее изможденное тело — из гипса, покрытого дешевой позолотой: и худые ребра поблескивали, и выгнутая от мук грудная клетка, и завившиеся от смертного пота пряди густых волос.
Десятилетиями взирал на них этот впавший в полузабытье, витавший где-то между жизнью и смертью богочеловек. Ему-то известно было каждое их слово, каждое движение, и он, прозревавший сердца и души, знал, что сейчас они не лгали.
Руки свои героически раскинул он по крыльям креста, одним этим, от века ему лишь присущим движением вознеся до небес всяческое людское страдание. Но глава его с предсмертным безучастием уже поникла на грудь и лик застыл в крестных муках. Не мог протянуть он милосердную руку и этой женщине.