И все-таки присутствие его много значило в этой убогой, ничем не примечательной каморке. Истинной жизнью, величайшей трагедией, безмерной щедростью гения и высокой любви веяло от него, Иисуса сладчайшего, который ради обездоленных пришел в мир и умер за страждущих.
Женщина сделала шаг к распятию, и впервые за все это время слезы навернулись у нее на глаза.
— Молиться нужно, — словно ни к кому не обращаясь, опять первая начала она, — верить в господа, спасителя нашего. Я всегда молюсь. И ночью, если проснусь и не могу заснуть. И сразу легче станет, и уснешь незаметно. Молиться надо, отец, и верить. Господь поможет и ей и нам.
Акош не ответил ничего. Не по несогласию — человек он был тоже религиозный, а после сорока и вовсе сделался ревностным католиком: каждую пасху ходил исповедоваться и вкушать от тела господня. Просто в Шарсеге мужчины целомудренней скрывали свое благочестие — точно так же, как слезы. Слабость обнаруживать позволялось только женщинам. От них это даже требовалось.
Мать выключила свет и легла, тоже натянув перину до самого подбородка.
Так и не выяснили они того, что хотели. Ни к какому решению не пришли, но хоть устали, по крайней мере. Тоже лучше, чем ничего.
Помолчали минуты три.
Акош приподнялся, сел в постели.
— Слушай, — сказал он со значением, — опять я видел его.
Жена сразу поняла, о ком речь.
— Да?
— В кофейной «Барош» сидел. Поклонился мне.
— А ты?
— Я тоже. Чтобы не подумал чего. Сидел себе, выпивал.
— Вот, уже и пьет, — неодобрительно поджала губы г-жа Вайкаи.
— Я давно говорил: добром он не кончит. И выглядит скверно. Долго не протянет.
Бледность, худоба, загадочный недуг Гезы — все это с давних пор было постоянным предметом их бесед, и каждый раз они пророчили ему близкую смерть: то в марте, то в октябре. Но скромный железнодорожный чиновник жил себе да поживал со своими неотесанными друзьями, сезонным насморком и вечным недомоганьем.
— Бог накажет, — подумав, добавил Акош и улегся.
Но опять привстал. Жестокая изжога мучила его, подступая к самому горлу.
— Грешников жарят в животе, — пошутил он и, достав соду, стал неловко глотать ее, обсыпая рубашку, подбородок, жуя почернелыми зубами белый порошок.
Ночник не стали зажигать. И так уже было видно. На стене проступили белесые полоски от опущенных жалюзи, а с улицы доносился грохот тянувшихся на рынок крестьянских телег.
Светало.
Глава одиннадцатая,
в которой речь пойдет о позднем вставании, о дожде и вновь появятся барсы
Тем, кто спят днем, а бодрствуют ночью, — праздным гулякам веселых столиц — не в диковинку, открыв глаза, опять очутиться в темноте, во мраке, с которым они расстались накануне.
Это их черное утро. Но их оно не пугает. Потянувшись и включив лампу онемелой от сна рукой, спешат они в свои ванные комнаты, умываются, бреются перед зеркальными шкафами и бодро выходят на неосвещенные улицы. Там все уже устали от дневной беготни, измотаны говорильней, грызней, едой. За плечами уже столько часов, и завтрак, и обед, а впереди — лишь ужин да постель. Ноги отяжелели, голоса потускнели: явное разочарование сквозит — и в доживаемом дне, и вообще во всем. Извозчичья кляча еле плетется, а утром еще резво бегала. Грустной истомой веет в воздухе. Но наших кутил это не смущает. Им, наоборот, дышится только привольней, только уверенней. Пружинистой походкой обгоняют они своих апатичных ближних, отстающих в неравной борьбе, во весь рот улыбаются электрическому свету, вспоминая солнечный, к которому поворотились спиной, радуются жизни — и с легкой душой и беззаботным, почти коварным торжеством вступают в мраморные вестибюли ярко сияющих увеселительных заведений, куда влечет их страсть или профессия, продолжая там свое прерванное вчера.
Но кто привык — где-нибудь в провинции — жить иначе и просыпаться только по утрам, тому позднее пробуждение несет одну тоску, одну тревогу и муку.
Тот, глянув на темное окно, решит, что еще не рассвело, и будет силиться опять уснуть — снова залечь в ночь, которая всегда была ему постелью.
Тело за день не отдохнет. И в памяти опять завертятся карты, бокалы, слова — встанут все необычные происшествия прошлой бессонной ночи, которая повернула его жизнь куда-то совсем в иную сторону. Но некогда и подумать куда, в какую: пора подыматься. Совесть мучает за потерянное зря время; пришпоривает сознание, что надо его наверстывать, браться опять за дела, возвращаться в прежнюю колею. С ощущением дурноты вскочишь, не узнавая ни комнат, ни привычных вещей, ни улицы. Все будто застлано тонкой копотью. Дневной свет самым естественным образом угас, пока ты спал; утро и полдень отгорели без твоего ведома, оставив, к вящему твоему смятению, одну золу, мертвую гарь. Все перепуталось, не разберешь, то ли сыт, то ли голоден, тепло или холодно. Так и слоняешься, пока не найдешь наконец себе место во времени и пространстве. Но тут навалится похмелье со своей головной болью.