И сейчас оттолкнул пренебрежительно бокал с пивом.
— Etiam si omnes, ego non[53], — и заказал себе по-латыни палинку: — Aquam vitae, aquam vitae[54].
Только на этом языке и мог еще Сунег изъясняться — цитатами из классиков главным образом. Спирт словно ярким пламенем озарял их у него в памяти, и он единым духом выпаливал целые страницы из Горация, Вергилия. Пьяным, впрочем, его никто и не счел бы: прямой, с ясными голубыми глазами — ни дать ни взять самый трезвый из всей компании. Только желтая железистая вата торчала из вспухших, багровых ноздрей. Это аптекарь ему вчера насовал, когда у него к вечеру носом кровь пошла.
После третьего стаканчика палинки Прибоцаи повторил свою старую шутку: зажег спичку и поднес осторожно Сунегу ко рту. Все расхохотались.
— Берегись! — раздались возгласы. — Загорится! Взорвется!..
Сунег невозмутимо глядел в пространство.
— Castigat ridendo mores[55], — пробормотал он.
— Vino Veritas, батенька, vino Veritas[56], — кричали ему мерекающие по-латыни собутыльники.
Шутка Прибоцаи очень по душе пришлась Фери Фюзешу.
Когда-то он учился у Сунега, частенько получая двойки за слабые познания в латинском, и теперь не упускал случая в отместку подразнить старика. Но так как соображал Фери туго, а вообразить и подавно ничего не мог, умел только повторять выдуманное другими, он тоже зажег спичку и, заранее предвкушая успех — удавшееся однажды получится и дважды, поднес ее к губам Сунега.
Но тот одним дыханьем задул и выбил ее у него из рук.
Все зааплодировали — кроме Фери, конечно.
— Пардон! — отрывисто отчеканил этот последний.
— Si tacuisses, philosophus mansisses[57].
— Что вы сказали? — с вежливым хладнокровием джентльмена и нескрываемой растерянностью плохого ученика осведомился Фюзеш и, смерив взглядом своего бывшего учителя, сделал шаг к нему.
— Silentium, — подняв трясущийся палец и с глубоким презрением глядя на рыцарствующее это ничтожество, промолвил Сунег, — silentium, — повторил он, теперь уже себе самому, погружаясь в свое опьянение, в тишь и покой, которые скоро, очень скоро окутают его навеки, — silentium[58].
Фери сел и стал раздумывать, посылать завтра секундантов к этому винному бурдюку или не стоит.
Пятница прошла у барсов как обычно. Целый почти день провалялись они по диванам, не раздеваясь и усердно лечась. Жены тоже сидели дома, ходили за больными. Готовили для них именуемый «опохмельным» суп — из квашеной капусты с колбасой — и растертую с лимоном, с репчатым луком икру на обед, одну за другой откупоривали бутылки с минеральной водой и лучшим, как известно, противоядием против алкогольного отравления — пивом.
Только перед самым обедом, часов в одиннадцать, мужья отлучились в аптеку Пресвятой девы к Прибоцаи, который как старый барс и верный собутыльник профессиональными средствами пользовал болящих: готовил в красивых граненых стаканчиках целебные микстуры по вкусу и недугу каждого. То горечавки, то хинного, то полынного настоя плеснет из разных склянок, которые доставал с полок, то каплю мятного добавит или какого-нибудь эфирного масла из пузыречков поменьше, сдобрив под конец свою смесь толикой спиртуозного. Спирт — он никогда не вредит.
Сунег особо получил свою дозу — чистого спиритус вини[59], и это ему сразу помогло.
Остальные, став в кружок, чокнулись, опрокинули, сказали, поморщась от горечи: «Бр-р-р», — и, глядь, стали приходить в себя.
И теперь на вокзале Кёрнеи окрепшим голосом потребовал внимания.
Ему во многом полагалось отчитаться: кто и где свалился, когда добрался домой, пешком или на извозчике, один или заботами тех благодетельных самарян, которые навалом перевозят мертвецки пьяных барсов; кто что пил: палинку, вино или шампанское — и наконец, сколько раз блевал. В Шарсеге это почиталось главнейшим мерилом веселья. Кого дважды вырвало, тот, значит, гулял веселее, чем кого один раз. Нескольких выворотило вчера и трижды: вот уж кто, стало быть, «на славу повеселился».
Под утро, когда все порядком осовели от доброго тети Панниного винца, Кёрнеи поднял ложную тревогу, вызвал к корчме пожарников, и те по его приказанию обдали пьяную компанию водой из насосов. Оттуда барсы на пожарных повозках, звоня во все колокола, помчались к месту последнего своего увеселения, в баню.
Был с ними и Вернер, «болевший» вчера за Акоша австрийский егерский лейтенант, молчун, который и по-моравски забывал в подпитии, но добрый малый. Так вот этот Вернер нипочем не пожелал в бане раздеваться. Но тем не менее искупался: как был, в желтом мундире с пуговицами, со звездочками в петлицах, в фуражке и с саблей на боку, так прямо и сошел в бассейн с горячей водой. Компания заорала ему «ура», как герою, а он, отсалютовав обнаженной шашкой, тем же четким строевым шагом проследовал в предбанник и оттуда на улицу. С мундира лило, и в холодном утреннем воздухе Вернера окутало гигантское облако пара, в коем он и удалился. Все это было, конечно, страшно весело, смешно, остроумно и заслуживало увековечения в протоколах общества барсов, которые вел Фери Фюзеш.