Геза Цифра уведомил стариков, что поезд еще не тот, но с предыдущей станции сообщили, что таркёйский отошел; значит, будет с минуты на минуту.
Так в точности и вышло.
Когда они и ждать перестали, вдали показался дряхлый паровичок, который ушел неделю назад.
Двумя красными фонарями, как воспаленными глазами, высматривая дорогу, осторожно, как бы на ногу кому не наступить, приближался он в темноте. Паровоз рос на глазах. Черный, до блеска вымытый дождем, он сопел и кашлял, будто простуженный. Вагоны постанывали, тормоза покряхтывали. Особенно импозантным зрелищем не назовешь.
Подрагивая на стрелках, словно прихрамывая, подвигался он и, внезапно изогнувшись, повернул не на задний, а на передний, первый путь, но, не в силах сразу остановиться, протащился до самого машинного отделения, так что последний вагон замер как раз перед стариками.
К нему они и подбежали.
Плохо видевший Акош полез по привычке в карман, но вспомнил, что потерял прошлой ночью очки; придется теперь новые покупать.
Дрожащий свет единственного дугового фонаря на столбе не рассеивал сумрака, а делал его словно еще более зыбким.
Вдобавок кругом шумели: выкликали номера носильщиков, перебранивались; в этом гаме тем трудней было ориентироваться.
Старики были ослеплены и оглушены. Неспособные от усталости как следует сосредоточиться, они все смотрели только на этот торчавший перед глазами вагон. Оттуда сошел какой-то мужчина вроде конского барышника, потом высокая незнакомая дама с мужем, два пожилых господина и еще одна супружеская пара, молодые муж с женой, которые вдвоем несли сынишку. Мальчуган в дешевой соломенной фуражке с зеленой кисточкой сладко спал у них на руках. Вагон опустел.
Людей на платформе больше не было. Пассажиры почти все отдали билеты контролеру, который повторял время от времени у выхода:
— Ваш билет, попрошу ваш билет.
Носильщики подталкивали к дверям тележки с багажом.
— Не видно ее что-то, — сказал Акош.
Жена не отвечала.
— Может, опоздала и приедет завтра, — больше для собственного успокоения сказала она вполголоса.
Затянись еще эта неопределенность, оба не выдержали бы.
Издали, из ночной тьмы к ним слегка вперевалку нерешительными шагами приближалась какая-то женская фигура. На ней была похожая на купальную шапочку черная коленкоровая шляпа для защиты от дождя и длинный, чуть не до пят, прозрачный резиновый плащ. В руке она держала птичью клетку.
Вайкаи в недоумении таращились на нее. Поверить они не решались, боясь нового разочарования. К тому же ни шляпы такой, ни резинового дождевика у дочери не было, и совсем сбивала с толку клетка, которую вместо всякой клади держала эта женщина в правой руке, поднося изредка к груди.
Она была уже в четырех-пяти шагах, когда позади нее мать приметила носильщика с оттопырившим бока коричневым матерчатым чемоданом. И перевязанная шпагатом корзина, и фляга для воды, и шерстяной плед в белую полоску у носильщика через плечо. Она, она!
И, раскрыв объятия, г-жа Вайкаи с диким воплем: «Жаворонок!» — опрометью кинулась к дочери.
— Жаворонок! — точно так же вскричал отец, в свою очередь стиснув дочь в объятиях.
Но пока они обнимались, целиком отдавшись радости встречи, чей-то незнакомый голос, как глумливое эхо, проблеял из темноты:
— Жа-воронок.
Какой-то озорник, сорванец, из тех, что подряжаются за несколько крейцеров донести вещи в город, передразнил папочку с мамочкой из вагона, потешаясь над чувствительной сценой, и тотчас спрятался.
Все трое встрепенулись, неприятно потревоженные в своем искреннем порыве. Улыбка застыла на их лицах.
Виновница происшествия подняла глаза, но ни на перроне, ни на полотне никого не было. Подумав, что ослышалась, она, будто ничего не случилось, пошла вперед с подхватившей ее под руку матерью.
Акош поплелся за ними, все озираясь на вагон и взглядом впиваясь в темноту. Он-то хорошо знал этот голос, подобный всем остальным, только грубо-безыскусный, более откровенный. По дороге он даже остановился с мыслью вернуться, но передумал и только взмахнул зонтиком — рубанул, что было силы, по воздуху, явно предназначая удар тому наглому болвану. Потом присоединился к своим женщинам.
Жаворонок был с ними ласков, шутил.
— Совсем не рады мне милые родители. Узнавать даже не хотят.
— Ничего подобного, — возразила мать. — Это все твоя шляпа.