И, расстегнув блузку, стала раздеваться.
— Словом, хорошо время провела, — констатируя факт, сказала мать.
— Чудесно. Да сегодня и не расскажешь всего. Завтра уж. Рассказов на целую неделю хватит.
— Отдохнула, во всяком случае.
— Ага. Но вы-то, — с ласковым раскаянием возвышая голос, сказала дочь, — вы-то как, бедные мои? Представляю, как вам тут отдыхалось. Ресторанная эта еда…
— Ужас, — махнул Акош рукой.
— А знаешь, — с шутливой гордостью вставила мать, — отец-то на обеде у губернатора был. Вон он у нас какой. Ел там, отъедался.
— Правда? — И дочь поглядела на отца испытующе. — А мне он не нравится что-то. Ну-ка, поди сюда, дай взглянуть на тебя.
Отец подошел послушно, но не посмел посмотреть дочери в глаза, решимости не хватило.
— Фу, бледный какой папуся у нас, — понизила она голос, — худой. И рученька как исхудала.
И крупная, но мягкая, женственная рука легла ему на запястье, поглаживая, лаская, как ребенка. Дочь нежно поцеловала старика.
— Ну ладно, вот я примусь за тебя, — с мужской почти решимостью заявила она. — Будем поправляться. Слышишь, папочка? Сама тебе что-нибудь приготовлю.
— И правда, что нам на завтра сготовить? — задумалась мать.
— Легкое что-нибудь. Довольно уж этой жирной деревенской пищи. Тминный суп, может быть, и мясо с рисом. Немножко манного крупеника. И торт есть.
— А на той неделе — стирка, — пробормотала мать.
Отец попрощался и пошел в спальню, прикрыв за собою белую дверь в комнату Жаворонка. Оттуда доносился голос жены, обсуждавшей с дочкой, которая легла, разные хозяйственные дела. Потом что-то о прачке и про Бири Силкути, которая хочет разводиться.
Акош зажег ночник. Но едва тусклый свет упал на столик, побледнел и отшатнулся, точно от привидения.
Там, с краю, лежала бумажка, не убранная в суете: розовый театральный билет на два лица в ложу бенуара — оставшаяся после контроля половинка, которую зачем-то сохранили, принесли домой.
Покосясь на дверь, он схватил эту предательскую улику, порвал на мелкие клочки, подошел к белой кафельной печке и, тихонько отворив заслонку, выбросил туда. В конце месяца или в октябре, когда первый раз затопят, они сгорят там вместе со щепками, сучьями и всем накиданным за лето сором.
Потом разделся. Вошла и жена — на цыпочках, покрепче притянув отделяющую их от дочери дверь.
Они шепотом стали разговаривать.
— Ну, тебе поспокойней теперь? — спросила мать у отца, который низко лежал на плоской своей подушке.
— Заснула? — ответил он вопросом на вопрос.
— Ага.
— Намаялась, бедняжка, за дорогу.
Мать бросила взгляд на дверь. Ее-то женское сердце знало, что Жаворонок не спит.
Дочь как раз повернула выключатель и осталась в темноте. Глубоко вздохнув, как всегда перед сном, она закрыла глаза. И вдруг ясно поняла: конец, всему конец.
Ничего не случилось, опять ровно ничего. Просто притворялась, улыбалась, стараясь всем угодить. Но в эту неделю, вдали от родителей в душе ее произошел какой-то перелом, который она осознала лишь сейчас, не видя уже таркёйцев, не слыша стука колес.
«Я», «я», — привычно думала она о себе, как все мы. Но этим «я» была только она и впервые ощутила это вполне, целиком. Она — вот это именно тело и эта вот душа со всеми их нервами, кровью и памятью, всем прошлым, настоящим и будущим, которые, как судьба, вмещаются в едином словечке: «я».
Дядюшка с тетушкой и в самом деле радушно ее встретили. Но очень скоро она догадалась, что лишняя там, в тягость всем, и попыталась отстраниться, сжаться в незаметный комочек — поэтому и спать ушла на диванчик. Не очень-то ей это удалось, несмотря на все старания.
Барышням Турзо она, что бы ни говорила и ни делала, все время становилась поперек дороги. Берци тоже мешала. Даже тетя Этелька уставала от нее, как она приметила однажды за ужином.
Все они были перед родителями на фотографии.
Но там не хватало еще одного.
Не было Йошки Сабо, мужиковатого сорокачетырехлетнего управителя, коренастого вислоусого вдовца, который в первый день заговорил с ней и даже провожал с фермы домой, а потом перестал приходить — избегал; при встрече же отводил глаза. А ведь у него целых трое сирот — два мальчика и шестилетняя Манцика, которую ей так нравилось по щечке трепать. И она еще ей перед отъездом медальончик свой подарила на тонкой серебряной цепочке, подарок Захоцкой ко дню конфирмации! Как глупо, как бестактно. Просто стыд один. Родителям не стоит про это и упоминать; сказать, что потеряла.
Ее и на следующее лето пригласили. Обещала приехать. Но теперь больше ни ногой. Да и зачем?