Через год ей уже тридцать шесть. А через десять лет? И еще через десять?.. Отцу пятьдесят девять сейчас; матери — пятьдесят семь. Лет десять, может, еще протянут, а то и меньше. А дальше что? Пресвятая богородица, что же дальше?..
Как над кроватями родителей Иисус, так у нее над изголовьем висела иконка с изображением девы Марии — богородицы с усопшим сыном на коленях, перстом указующей на грудь свою, пронзенную семью кинжалами материнской скорби. С давних пор внимала она, всеблагая мать, усердному ее, еще детскому лепету, как спаситель — молитвам родителей.
На мгновенье девушка даже приподнялась было, в жарком порыве простерев к ней обе руки; но смирила себя. Терпение. Есть и другие, которым гораздо тяжелей.
Так лежала она, все не открывая глаз, в своей лишенной благословения холодной девичьей постели, где только спала да болела и больше ничего: обременяла ее, как труп — свое смертное ложе. Зато в ней, правда, куда уютней и просторней, чем на узком, жестком таркёйском диванчике. И девушка уже трезво принялась обдумывать, что предстоит сделать завтра.
Значит, так: утром, еще до семи, она встает, варит мясо с рисом без перца и крупеник — бедного, доброго папусю подкормить. Днем довязывает желтое покрывало, которое все еще не готово: на хуторе ей не давали работать, отговаривали, и она уступала. А на той неделе — стирка.
Она открыла наконец крепко зажмуренные глаза. Густая тьма, непроглядная чернота обволокли их. И то ли от нежного воздушного прикосновения, то ли от полнейшего этого мрака, в котором ничего, ну ровно ничего не видно, глаза ее вдруг наполнились слезами. Обильная живая влага оросила сухую подушку, которая вмиг намокла, будто стакан воды опрокинулся с ночного столика. Рыданья рвались из горла. Но она перевернулась на живот и ртом припала к подушке, чтобы родители не услыхали. У нее уже выработалась в этом кое-какая сноровка.
Отец все еще не гасил электричества.
— Жаворонок, — указывая глазами на дверь и счастливо улыбаясь жене, пролепетал он.
— Домой прилетел, — сказала мать.
— Пташка наша, — добавил отец. — Домой вернулась наша пташечка.
1924
Перевод О. Россиянова.
КОРНЕЛ ЭШТИ
Главы из романа
Первая глава,
в которой автор представляет и разоблачает Корнела Эшти, единственного героя этой книги
Я перешагнул уже за середину жизни, как вдруг однажды, весенним ветреным днем, вспомнился мне Корнел Эшти. Я решил навестить его и возобновить нашу былую дружбу.
Мы не встречались с ним уже лет десять. Какая кошка пробежала между нами? Бог весть. Друг на друга мы не сердились. По крайней мере не так, как прочие люди.
Просто, когда мне минуло тридцать, он стал тяготить меня. Мне надоели его старомодно высокие открытые воротнички, узенькие желтые галстуки, мальчишески грубоватые остроты. Утомляло его оригинальничанье. Он беспрерывно впутывался в какие-то скандальные истории.
Например, идем мы с ним по аллее, гуляем, и вдруг он ни с того ни с сего выхватывает из внутреннего кармана пиджака кухонный нож и на глазах у оторопевших прохожих принимается точить его о керамитовые кирпичи, обрамлявшие дорожку. Или остановил как-то несчастного слепца и с величайшей любезностью выразил готовность вытащить у него из глаза якобы только что попавшую туда соринку. А однажды был такой случай: я ждал к ужину несколько весьма именитых гостей, от которых зависела карьера моя и судьба, главных редакторов, политиков — все сплошь превосходительных и высокопревосходительных особ; приглашен был и он, — и вот, что же? Сговорившись у меня за спиной с моими слугами, он велел им протопить в ванной, гостей же моих, как только они входили, тотчас отводил в сторонку и доверительно сообщал им, что в моем доме бытует некая издревле ведущаяся таинственная традиция или суеверный обычай — вдаваться в суть его он, увы, не вправе — в силу чего все без исключения гости перед ужином обязаны выкупаться, в настаивал на неслыханном этом требовании с такой дьявольской обходительностью, изобретательностью и красноречием, что доверчивые жертвы, в первый и последний раз почтившие меня своим посещением, все, как один, вместе с женами, проследовали в ванную комнату, и при полном моем неведении искупались, и лишь после того, изобразив хорошую мину при дурной сей шутке, сели как ни в чем не бывало за стол.