Заложив руки за спину, он ходил по комнате взад-вперед. Старался подавить душивший его гнев. Туфли его скрипели.
— Этот шалопай. Этот злоумышленник. Не можешь найти себе друга получше. Он же морочит тебе голову. Сводит с ума. Или ты хочешь стать таким же растленным типом, как он? Да ведь он никто, ничто! Из него никогда ничего не получится.
Появляться у нас в доме Корнелу было запрещено. Он даже улицу нашу обходил стороной.
Мы встречались за городом, тайно: на площади скотного базара, где каждое лето разбивал свой шатер бродячий цирк, или на кладбище, среди могил.
Обхватив друг друга за шею, мы бродили без цели. В одну из таких страстно желанных прогулок мы обнаружили, что оба, он и я, родились в один и тот же год, день, больше того — в тот же час, в одну и ту же минуту: 29 марта 1885 года, в вербное воскресенье, на рассвете, ровно в шесть часов утра. Эта таинственная случайность произвела на нас глубокое впечатление. Мы поклялись, что как в один день и час увидели свет, точно так же в один день и час умрем, ни один из нас не переживет другого ни на секунду, и с восторженностью юности были свято убеждены, что клятву нашу мы исполним с великой радостью и ни для того, ни для другого это не окажется ни жертвой, ни мукой.
— Уж не сожалеешь ли ты о нем? — допытывалась у меня маменька, когда я сонно куксился возле керосиновой лампы и думал о Корнеле. — Так будет лучше, сынок. Он не подходил тебе. Ты подружись с другими, с порядочными, достойными мальчиками из хороших дворянских семей, с маленьким Мереи, с Эндришке Хорватом, с Илошваи. Они тебя любят. А этот и не любил тебя вовсе. Он только портил тебя, пугал, нервировал. Сколько раз в ноябре ты вскакивал среди ночи, сколько раз кричал во сне. Он был недостоин тебя. Он бессодержательный мальчик. Пустой. Бездушный. Ты у меня, сыночек, совсем другой. Ты хороший, благородный, с чувствительным сердцем, — сказала она и поцеловала меня. — Ты, сыночек, совсем, совсем другой!
Так оно и было. В мире не сыскать двух таких разных людей, как я и Корнел.
Тем более дивился я случаю, который произошел через несколько дней после этого разговора.
В яркий солнечный день я торопился домой из школы с учебниками, перехваченными ремешком. Кто-то сзади окликнул меня:
— Корнел!
Мне приветливо улыбался господин в зеленом пальто.
— Послушай-ка, Корнел, сынок… — И он попросил меня, придя домой, заглянуть к ним, по соседству, и передать пакет.
— Простите, но я… — заикнулся я.
— В чем дело, сынок? — спросил господин в зеленом пальто. — Ты, как видно, не понял меня?
— Нет, я понял, — отозвался я. — Только вы изволили ошибиться. Я не Корнел Эшти.
— То есть как? — удивился господин в зеленом. — Что за шутки, малыш? Разве вы живете не на улице Гомбкётё?
— Простите, нет. Мы живем на улице Дамянича.
— Так ты брат Корнела?
— Прошу прощения, нет. Мы учимся вместе. Я его одноклассник, он сидит рядом со мной, на второй скамье. Но только Корнел уже и в первом полугодии провалился по двум предметам, и тетрадки у него очень неряшливые, и поведение не совсем хорошее… я же — первый в классе ученик, у меня все оценки «похвально», тетрадки всегда чистые, аккуратные, поведение отличное, а кроме того, я по собственному желанию занимаюсь французским и еще учусь музыке.
— Право, я мог бы поклясться, — пробормотал себе под нос господин в зеленом пальто. — Странно! — И он высоко вздернул брови.
Не раз случалось также, когда мы вместе уходили за лес и бродили там вдоль железнодорожной насыпи, что прохожие, совсем незнакомые люди, нас окликали и спрашивали, не близнецы ли мы.
— Поглядите-ка на эту пару, — подталкивали они друг друга. — Нет, вы только поглядите на них! — И радостно хохотали.
Они ставили нас друг к дружке затылками и клали нам на головы руки.
— Ну ни на волос разницы нет, — удивлялись они, покачивая головами, — ни на волос, да и только. Можно это понять, Боди? Ну можно это понять?
Позднее, когда мы немного оперились и оба стали пописывать, кто там, кто здесь, я и сам уже многого не понимал.
Так нежданно-негаданно я получил от незнакомых мне людей письмо с просьбой вернуть ту безделицу, какою они ссудили меня на вокзале в Кашше, или Вене, или в Коложваре, перед отправлением поезда, когда я поведал им, что утерял кошелек и принял одолженные мне деньги под честное слово вернуть их в течение двадцати четырех часов. Меня обвиняли в непристойных телефонных розыгрышах, в составлении подлых анонимных писем. Мои ближайшие друзья видели собственными глазами, как я зимой под проливным дождем часами слонялся по кривым улочкам и закоулкам, пользовавшимся дурной славой, или как, совершенно пьяный, храпел в питейном заведении какого-нибудь предместья, уронив голову на красную скатерть. Старший официант кабака «Купорос» положил передо мною счет, который я не оплатил якобы, сбежав через заднюю дверь. Многие достойные доверия свидетели слышали, как я в больших компаниях высказываюсь самым непристойным образом о высокопревосходительных особах, об известных всей стране, увенчанных лаврами писателях. Меня разыскивали секунданты с заносчивыми моноклями в глазу, носильщики, потрясавшие моими визитными карточками, девицы с порушенными цветками невинности, требуя исполнения моих клятв и обещаний жениться. Как-то явилась некая пожилая и весьма плотная провинциальная дама и, обращаясь ко мне на «ты», своеобразным местным говорком угрожала востребовать с меня через суд содержание на детей.