Холодея от ужаса, смотрел я на эти порождения бреда, несомненно они жили некогда в чьем-то воображении, в какой-то неизвестной мне жизни, дышали, пылали, но сейчас они были черны, холодны и мертвы, словно раскаленные угольки, уже отгоревшие, остывшие, обратившиеся в пепел… Я их не знал. Но они-то знали, они узнавали меня. Всех их я направлял к Корнелу Эшти. Они на это лишь улыбались. Просили описать его. И сразу же насмешливо указывали на меня. Просили они также и адрес его. Но тут я ничем не мог им помочь. Мой друг большей частью скитался по заграницам, спал в аэропланах, останавливался то тут, то там на несколько дней и, насколько мне известно, еще никогда не объявлял в полиции своего места жительства. Корнел Эшти существовал в самом деле, но он не был, если можно так выразиться, узаконенной личностью. И потому, сколь бы ни чувствовал я себя невиновным во всех этих ужасающих прегрешениях, судебное разбирательство вряд ли кончилось бы для меня добром. И я не хотел — хотя бы только из-за Корнела — подвергаться неприятной процедуре очной ставки. Приходилось брать на себя все его долги, все озорные выходки и бесчинства, как если бы совершал их я сам.
Я платил за него. Платил много. И не только деньгами. Платил также своей честью. Повсюду на меня смотрели косо. Люди не знали, как им со мною держаться, к правым я тянусь или к левым, лояльный я гражданин или опасный подстрекатель, пристойный отец семейства или опустившийся развратник и вообще — человек я или ночное наважденье, кошмар, привидевшийся во сне, пьяный двурушник, лунатик-пугало, который даже драный плащ свой, с господского плеча, умудряется поворачивать куда ветер дует. Я дорого заплатил за нашу дружбу.
И все это, однако же, я разом забыл и простил ему в тот весенний ветреный день, когда решил навестить его.
Сумасбродный был этот день. Не первое апреля, но близко к тому. Сумасбродный, суматошный денек. Утром подмерзло, ледяные зеркальца потрескивали на чугунной решетке уличных деревьев, голубое небо сияло. Потом начало таять. Зажурчали ручьи. На горы опустился туман. В воздухе стояла теплая морось. Почва исходила паром, словно вконец замученная, взмыленная лошадь. Зимние пальто пришлось сбросить. Радуга пестрым обручем перекинулась через Дунай. После полудня повалила крупа. Сахарным песочком покрыла листву. Кашицей расхлюпывалась под ботинками. Свистел ветер, где-то там, в вышине, вокруг труб, крыш, телеграфных проводов. Все двигалось. Постанывали дома, скрипели чердаки, вздыхали потолочные балки и мечтали пустить ростки, ведь и они когда-то были деревьями. В этом движении, в этом кипении вступила в город весна.
Я слушал свист ветра, и мне вспомнился Корнел. Я почувствовал неудержимое желание как можно скорее увидеть его.
Я бросился звонить, обзвонил все кафе, увеселительные заведения. Поздним вечером мне удалось разузнать всего лишь, что он в Будапеште. Я упорно держал его след, брал таксомотор, брел пешком. Перед рассветом, в два часа, я узнал, что его можно найти в гостинице «Летучая мышь». Покуда я туда добирался, вокруг меня бушевала русская пурга, на воротнике моего плаща сугробом осели лохматые снежинки.
Швейцар в «Летучей мыши» направил меня в седьмой номер на шестом этаже. Лифта не было, я взобрался туда по узкой винтовой лесенке. Дверь седьмого номера распахнута настежь. В комнате свет. Я вошел.
Я обнаружил пустую неубранную постель, скомканное белье, на ночном столике — тусклую электрическую лампочку. Должно быть, на минуту выскочил куда-то, подумал я. Сел на диван, решив подождать.
И вдруг увидел, что он сидит у зеркала, лицом ко мне. Я вскочил. Он тоже вскочил.
— Сервус, — сказал я.