Пристыженный и оскорбленный, он поплелся в конец класса. Коль нельзя быть самым первым на самой первой скамье, думал он, что ж, он будет, по крайней мере, самым последним на самой последней скамье. Там, в конце класса, сидели крестьянские дети, сильные, мускулистые парнишки, кто босиком, кто в сапогах. Они уже разложили перед собой снедь, принесенную из дому в красных платках. Ели с ножа черный хлеб, подсоленное сало, арбузы. Малыш исподтишка огляделся. Тяжелый дух, шедший от их сапог и платья, выворачивал ему желудок. Однако он охотно уселся бы среди них. Он молил глазами, чтобы хоть они приняли его. Надеялся, что вот сейчас кто-то из них его позовет, хотя бы подаст знак. Но и у этих детей нашлись занятия поважнее. Они весело швырялись бумажными катышками или завернутыми в бумагу свиными ошкурками и корками арбузов; одна такая солидная бумажная бомба угодила ему прямо в лоб. Страх оказался куда сильней, чем самый удар. Однако же он пошатнулся, привалился к стене. Тут же захохотали все, и верхняя палата и нижняя, без партийных различий.
С яростью и злобой в душе поплелся он прочь и отсюда. Куда идти ему, он не знал, не знал, где и с кем его место. И тогда просто стал возле печки, один-одинешенек. Стоял, стыдясь себя, своей робости и беспомощности. И с бесконечным презрением смотрел от печки на всю эту безграмотную компанию. Им и невдомек, сколько знает он всякой всячины. Он знал, например, что нормальная температура человеческого тела — 37 градусов, а у кого жар подымается до сорока, того почти невозможно спасти. Знал, что существует обычное письмо и скоропись. Знал, что хинин горький, а ипекакуана сладкая. Знал также, что в Америке сейчас вечер. Он знал уже очень много. Да они-то не знали, что он все это знает.
Маленький колокол в башенке, возвышавшейся над крышей «Рыжего быка», мелодичным динг-донг сообщил, что уже восемь часов и сейчас начнутся занятия. Колокол звонил быстро-быстро, с надрывом, звонил так же печально, как поминальный колокол, и за эти минуты малыш распрощался со всем, что было ему дорого, с комнатами, в которых жил, с садом и играми, так много значившими для него — мыльными пузырями и воздушными шариками. Близкий к обмороку, он стоял, прислонясь к холодной жести печурки.
Вдруг стало тихо. На пороге появился учитель, приземистый дядечка с коротко подстриженными темно-русыми волосами, в чрезвычайно просторном тускло-сером костюме. Топая, как слон, он взобрался на кафедру.
Учитель по очереди опросил учеников, все ли принесли с собой грифельную доску и грифель, потом стал рассказывать о том, как много прекрасного, благородного и полезного предстоит им узнать в школе. Но вдруг словно поперхнулся.
Его взгляд наткнулся на малыша, который съежась стоял возле печки.
— А ты что там делаешь? — спросил он, обратив к нему большое лицо. — Кто тебя поставил туда? Ну-ка, подойди.
Мальчуган со всех ног бросился к кафедре. Смертельно испуганный, сам не свой от обиды, он быстро залепетал:
— Пожалуйста, прошу вас, отпустите меня домой.
— Это почему ж? — полюбопытствовал учитель.
— Я больше не хочу ходить в школу.
Класс расхохотался.
— Тихо! — прикрикнул учитель. — Почему же ты не хочешь ходить в школу?
— Потому что меня здесь никто не любит.
— Тебя кто-нибудь обидел?
— Нет.
— Так что же ты чепуху несешь? И не стыдно тебе, маменькин ты сынок?! Видно, избаловали тебя дома. Запомни: здесь ты такой же, как все. Здесь исключений нет. Здесь все равны. Понял?
Класс одобрительно загудел.
Учитель еще раз взглянул на испуганного мальчугана. И тут заметил, что лицо у него совершенно зеленое.
— Тебе дурно? — спросил он мягче.
— Нет.
— Болит что-нибудь?
— Нет.
— Ну, тогда ступай на свое место. Где твое место?
— Нигде.
— Нигде? — удивился учитель. — Ну так сядь куда-нибудь.
Мальчик повернулся к классу. Лица, лица, множество маленьких лиц ухмылялись ему, сливаясь в одно-единственное огромное лицо страшного идола. Запинаясь на каждом шагу, он шел между скамей, голова кружилась. Ему опять пришлось миновать первую скамью, где для него не было места. Наконец примерно на середине класса он нашел свободное местечко, с ладонь, на самом краю скамьи. Он примостился бочком, почти на весу. Но и так ему было лучше, здесь он был скрыт от множества глаз, исчез в общей массе.