В этот знойный летний полдень старик сидел на увитом ипомеей крыльце, наглухо застегнутый, в сапогах и в шляпе. Он взглянул на Пишту. Но только однажды. Единым взглядом смерил его и — счел легковесным, хилым, назвал про себя фатоватым барчуком и никчемным бездельником, вовсе не подходящим для роли супруга. Старик тут же от него отвернулся, словно говоря: «Там, снаружи, вам будет просторнее». Он даже не пригласил Пишту в дом. Остались на крыльце. И сесть не предложил. Пишта сел сам и выпалил то, с чем пришел. Старик не сказал ни да, ни нет. Он молчал. А это было хуже всего. Того, кто возражает, еще можно как-то убедить. Но против молчания аргументов нет. Посрамленный, Пишта поплелся прочь. Уходя, протянул было руку, но старик ее не заметил. Лишь поднял указательный палец — медленно, чопорно, вовсе не торопясь — к полям шляпы.
Тогда мы жили наискосок от них на той же улице, пыльной, поросшей сорной травой. Потому я и знаю, что случилось затем. Собственно говоря, в течение нескольких месяцев ничего не случалось — до начала октября. Помню, была прохладная и ясная осенняя ночь. Полная луна светила так ярко, что при ее свете можно было хоть фотографировать, бриться. Время шло к одиннадцати. Вдруг я услышал отчаянные вопли и крики о помощи. Визжали женщины, кричали мужчины. Кто спал, вскочили с кроватей. Люди бежали к их дому. Пока я добежал туда, все стихло. Во дворе валялись веревки, лестницы, длинный шест для сбивания орехов. Кто-то светил, держа на весу фонарь со свечой. Вокруг колодца стояли безмолвные, потрясенные люди — некоторые наклонялись вперед, другие стали даже на колени, — а посреди этой темной группы лежала в одной рубашке мокрая как мышь Жужика, которую только что вытащили из колодца. Воду из нее уже вытрясли. Теперь она лишь отплевывалась и мелко дрожала, у нее были синие губы под синим светом луны. Промокшая рубашка прилипла к молодой груди. Бедняжка, она решила утопиться, словно Офелия.
Да, Жужика сиганула в колодец, обычный крестьянский колодец с колесом. Видишь, какова природа. Что из того, что Жужика училась в монастыре, знала наизусть по-французски басню Лафонтена о муравье и стрекозе, бренчала две-три легкие пиески, упражнения для пальцев, «школы Кёлера», — на роковом повороте судьбы, послушная смутным инстинктам и суровым традициям предков, она поступила, как поступали бесчисленные крестьянские девушки и женщины на протяжении веков, мыслившие себе самоубийство только так: в ледяной воде колодца, ночью, среди покрытых зеленым мхом кирпичей и жаб они примут смерть в свои объятья.
Отец, чуть в стороне от толпы, стоял под акацией, стиснув руки. Вот это и ему было понятно. Если девица бросается в колодец, значит, она кого-то любит. Такая речь внятна, ясна, разумна. Тут рассуждать не приходится. Он и не рассуждал больше. Сразу согласился на свадьбу, сердце его открылось, чудесным образом открылся и его кошелек. Он дал своей дочери в приданое сорок хрустящих тысячных билетов. Еще до рождества Пишта повел ее к алтарю.
А теперь слушай. Старик с этого времени стал хиреть, сохнуть, половина прежнего осталась. Сломился вдруг. Думали, скоро отбросит копыта. Что ты сказал? А вот и ошибся. Какое! Да вовсе не был он потрясен, что дочка в колодец сиганула. И то не слишком его печалило, что Жужика уехала от него и на старости лет оставила одного. Деньги, вот что его мучило, это море денег, эти сорок тысячных билетов, которые — он и сам не понимал, какой бес его попутал, — выманили у него. Этого он не простил никогда.
Итак, больше не показывался он людям на глаза, исчез, даже на скамейке перед домом его не видели. Сидел сиднем в своей лачуге с земляным полом, в сапогах, шляпе, с палкой в руке, ни дать ни взять простой мужик, что в зале ожидания третьего класса ждет-пождет нужного поезда. Сидел, тыкал концом палки в земляной пол и то и дело сплевывал. Кто сплевывает, тот размышляет. Допускаю, что Иммануил Кант, сочиняя «Критику чистого разума», размышлял несколько иначе. Но ведь сколько домов, столько и обычаев. У старика это сплевыванье всегда было знаком напряженного мышления. Он думал о своем зяте, об этом невесть откуда взявшемся ловце приданого, который так хитро обвел его вокруг пальца и ограбил.
Между тем Пишта вовсе не был ловцом приданого. Он женился бы на Жужике и без этих сорока тысяч, он взял бы ее голую, в той самой рубашечке, в которой она бросилась ради него в колодец. Он любил Жужику. И любил все крепче. Я еще не видывал мужа, который бы так обожал свою жену. Без каких-либо обетов себе или ей он внезапно попросту умер для мира кутил, перестал пить, забросил карты. И все сидел возле нее, словно пришитый. Он укрыл ее в своей холостяцкой квартире, там они и зажили, даже новой квартиры не сняли. Деньги свои положили в банк. Купили только бричку, на которой и раскатывали куда вздумается. Вечером, держась за руки, бродили по пустынным улочкам. Если бывал когда-либо брак по любви, то это их брак.