Он нашел себе другое общество. Стал якшаться с какими-то писцами, темными личностями из канцеляристов, еще ниже его по положению, но ближе ему, больше под стать по убогому умственному уровню. Старых же друзей стал чураться, как иной стыдится жены, с которой сочетался неравным браком. Правда, и с новыми избегал показываться. Они сходились тайком у себя на квартирах и там уж чернили, подымали на смех все и вся, а особенно друг дружку. Какой-нибудь янтарный мундштучок, серебряный портсигар вызывали у них такую зависть, а подвалившие кому-нибудь деньжата или наследство такую злобу, что обойденные судьбой тотчас вступали в заговор против счастливчиков и старались — конечно, под личиной дружбы — самым злостным образом навредить, оклеветать анонимкой, подставить ножку.
Геза Цифра не был так завистлив и криводушен и временами испытывал настоящее отвращение к своим приятелям. Но порвать с ними не мог. Если тех прочно спаивали низкие страсти, мелкая зависть и злоба, то его привязывала к ним собственная неразвитость, необразованность. Ему по душе было их дурацкое школьничество, сальные анекдотцы.
Так что постепенно Геза Цифра и Вайкаи охладели друг к другу. Здоровались только да обменивались двумя-тремя словами при случайной встрече.
И Жаворонок этого имени больше не упоминал. Таких, как Геза, много ведь уже было. Но родители про него не забывали. Именно ему не могли простить, именно на него затаили обиду. Чем же он им так насолил, в чем провинился, он, кто и пальцем их дочери не коснулся, головы ей не кружил, многообещающих намеков не делал — вел себя в точности как все остальные мужчины?
Проступок его состоял лишь в том, что девять лет назад, в первый год знакомства, он из вежливости как-то подошел к ней мартовским вечером у ресторана «Король венгерский» и, разговаривая о плохой и хорошей погоде, проводил до кофейной «Барош», так что Жаворонок, к счастливому изумлению родителей, явился к ужину, который подавался на стол к восьми, с опозданием на несколько минут.
Этого-то и не могли забыть ему родители и даже по прошествии многих лет все поминали загадочную вечернюю прогулку. Имя Гезы Цифры окружила семейная легенда и, питаемая одним лишь воображением, стала расти, расти… Какими только гневными и презрительными укоризнами не осыпали, каким жалким рохлей или, наоборот, бесчестным, бесчувственным соблазнителем не рисовали они себе этого тщедушного и слабодушного, но отнюдь не столь уж злонамеренного юнца, кого меж собой называли только «он». Имени его вообще не произносилось.
Нет никакого сомнения, что Геза им одно время очень даже нравился. В самых дерзких мечтах не могли они себе представить лучшего жениха для своего Жаворонка. Им всегда рисовались некие «послушные», благонравные и благоразумные молодые люди, которые ходят в неглаженых суконных брюках и при каждом слове краснеют, мучительно морща узкие лбы и потея от напряжения.
Таков и был Геза.
Беспрерывно он смущался, а в присутствии людей сколько-нибудь поумнее совершенно терялся, и мучительное смятение отражалось на его лице. Просто жалко было смотреть.
Всего-то и всех он боялся. Боялся, что рано придет или поздно уйдет; что его обидят или сам он заденет кого-нибудь; пугался, что слишком болтлив или, наоборот, неразговорчив. Опасался даже, как бы не съесть непомерно много или очень уж мало, и в гостях обыкновенно дважды отказывался, прежде чем со склоненной набок головой и извиняющейся улыбкой положить себе что-нибудь на тарелку. И теперь на вокзале он тоже не знал, как поступить.
Геза и понятия не имел, как много значил для этих бедных стариков. Просто чувствовал, что отношение их к нему стало прохладнее, но приходилось считать это естественным. Подойти к ним или не подходить?
Больше всего ему хотелось бы скрыться, будто не замечая их. Так он и решил. Но подумал вдруг, что это полнейшая неприличность, скандал, черная неблагодарность, и, испугавшись, сделал, по своему обыкновению, как раз обратное тому, что собирался: подошел.
Акош, все еще остававшийся с женой на прежнем месте, очнулся, лишь когда рука в перчатке в знак приветствия поднялась к козырьку.
— Уехала? — спросил Геза.
— Уехала, — охрипшим голосом ответил отец.
На этом и оборвался разговор. А Геза пуще всего боялся таких перерывов.
— Собственно говоря… — начал он, ничего, однако, не прибавив.
Это у него была просто такая присказка, которой заполнял он пустоты в разговоре; на сей раз без особого успеха. Геза натянуто улыбнулся, потом помрачнел. Из холода бросило его в жар и снова в холод. С трудом проглотив слюну, он подумал, что довольно уже постоял с ними, но тут же — что еще недостаточно. Кадык вверх-вниз заходил по его худой, в чирьях, шее.