— Нет, все равно, я проклята небом! Я отравлюсь!
Платок Мицики был мокрым от слез. Ивица дал ей свой, не переставая твердить теплые слова утешения, и девушка понемногу затихла, только слезы продолжали еще струиться по лицу, да из груди вырывались судорожные вздохи, а голос стал тихим-тихим — натруженные связки отказывались служить. Но все равно Мицика стояла на своем, беспрестанно повторяя, что пришла сказать последнее «прости» милому Славко и не отступится от своего намерения сегодня же вечером броситься в воду. Она только хотела взглянуть на его окно и попрощаться с ним хотя бы мысленно, а жить ей больше незачем! Все кончено! Все потеряно!
— Не надо, Мицика! Все это чистый вздор! При чем здесь смерть? Жить надо, а не умирать! Смешно, ей-богу! Стоит ли убиваться по такому ничтожному поводу! Уверяю вас, все устроится! Давайте трезво разберемся во всем, как и подобает разумным людям!
Странно! Ивица, который весь день, еще с утренней мессы, был глубоко убежден в том, что все безвозвратно, навеки погибло, теперь, возле сломленной горем, обиженной, заплаканной девушки освободился от своего угнетенного настроения, вдруг обретя бодрость и оптимизм.
— Подумаешь, какие трудности! Все очень просто! Славко наверху, в комнате, а Мицика здесь. Смешно! Тоже мне расстояние! Знаете что? Отправляйтесь-ка себе спокойно в епископский сад! А я приведу к вам Славко!
К Ивице вернулись прежний его темперамент и жажда деятельности; он во весь дух помчался наверх, перепрыгивая сразу через три ступеньки прогнившей лестницы и вихрем ворвался в комнату — все головы повернулись к нему, но Ивицу это нисколько не смутило: вызывая общее любопытство, он что-то с жаром зашептал на ухо Славко.
Славко поднялся встревоженный, на побледневшем лбу его выступили капли пота.
— Погоди, ты куда, Славко? — остановила сына Цецилия, полная недобрых подозрений, и встала, тяжело опираясь на край стола, потому что налившиеся свинцом ноги едва держали ее.
— Я на минуту, мама! Сейчас вернусь! Меня товарищ ждет! Он уезжает…
— Так пусть зайдет, чего же он стесняется?
— У него нет времени! Он торопится на станцию, с чемоданом, понятно? — рявкнул Ивица на мать, стараясь рассеять ее тревогу. — И — леший тебя знает — что это за привычка, всюду совать свой нос!
Братья исчезли за дверью, до того низкой, что рослый человек непременно стукнулся бы о притолоку, рискуя стереть собственным лбом выведенные мелом инициалы трех библейских королей: Балтазара, Мельхиора и Гашпара; Ивица с силой захлопнул дверь, словно намеревался доказать презренным лицемерам, рассевшимся за столом, что он-то, во всяком случае, предпочитает поступать открыто и прямо.
— Что с Мицикой? Где она? Ничего не случилось? — на ходу расспрашивал Славко, который еще ни о чем не догадывался.
— Дурень дремучий! Мицика ждет тебя в епископском саду, ясно? Если ты сейчас же к ней не придешь, она утопится!
Ивица схватил Славко за руку и потащил его на угол, где некогда возвышалась величественная статуя Святой Троицы с золотой звездой в стиле барокко, и здесь подтолкнул его вперед, будто бумажный корабль, который дети пускают в луже.
— Смотри, Славко, веди себя умно. Не играй человеческой жизнью!
С минуту Ивица постоял, провожая взглядом Славко, а, когда брат скрылся в епископском парке, повернул обратно, насвистывая в нервном возбуждении веселую опереточную мелодию, но тут же, вспомнив, что оперетта — пошлость, замолчал.
Наверху, в прокуренной душной комнате, попойка была в самом разгаре.
На Ивицу с немым вопросом уставились глаза всех участников пиршества. Но он и виду не подал, что понимает причину этого любопытства. Спокойно выдержав взгляды королевских хранителей, тюремщиков, смотрителей, полицейских надзирателей, Ивица пустился философствовать о высоких проблемах свободы личности. Он испытывал настоятельную потребность говорить, он должен был слышать свой голос!
Ивица выпил стакан вина, по жилам его побежал огонь, кровь закипела, и застучало в висках. Ивица думал о трагедии маленькой заплаканной Мицики и чувствовал, что он чужой всем этим людям, совсем чужой! Он перерос свою среду. Как далеки ему их интересы, как мало в конце концов ему дела до всех этих людей! Надо окончательно порвать со всем этим, ненужным и пустым!
— Твои взгляды нельзя назвать иначе, как анархизмом, более того — утонченным, аристократическим солипсизмом, — горячо негодовал Мишо, щеголяя новейшими либерально-демократическими словечками, которые входили в моду в нашем городе в тот период, когда начали говорить о «незаметной работе» как о единственном шансе найти выход.