— Старый! Вставай! Монахи звонят к заутрене! Уж день занялся! Старый!
Невидимые нити прочно связали Цецилию с колоколами Каптола, и мерный перезвон Цинкуш, Святой Троицы и Святого Владислава, что плывет с высоты почерневших от времени церквей над головами усталых женщин, порабощенных хозяйством, представляется Цецилии песней далеких, таинственных сфер, где обитают белокрылые ангелы.
Когда на заре раздается мощный удар огромного колокола церкви Святой Марии, безгрешно зачавшей девы, и Цецилия в потоке звуков различает его победные раскаты, душа ее, околдованная священной музыкой, отдается сладостным мечтам.
Господи! Свершился благостный сон! Ее первенец Алоиз Габриэль служит торжественную мессу у алтаря Пресвятого Благовещения в церкви Святой Марии! Не его ли это руки при поддержке наставника монсеньёра доктора Гробачевича медленно поднимают гостию, изгоняя сатану! А колокол гудит, оповещая народ о триумфе ее сына! И все это не сон, а явь!
Цецилия Тичек в этот неповторимый миг достигла зенита своей жизни и зарыдала в голос от внутреннего напряжения, которое испытывают переполненные счастьем люди, забывая, что в действительности они бесконечно несчастны.
И глаза старого Тичека, отца Алоиза, пристально следящего за липкими стеариновыми наплывами, что стекают с красующихся на алтаре позолоченных подсвечников в стиле барокко, стала вдруг застилать странная влага, а согнутый палец полицейского надзирателя потянулся к ресницам, чтобы смахнуть дрожащие на них соленые капли.
Старик торопливо вытер непрошеные слезы и глубоко вздохнул.
— Если пораскинуть умом, выходит, такое не часто случается! Нет, как ни крути, а дело немалое! И эта месса, и мне самому старому грешнику пятьдесят восемь лет сравнялось, и баба моя при мне вот уже двадцать пять лет! Долгий век прожил! Всякое бывало! И векселя! И долги! И выплата в рассрочку! Да, слава господу богу и святым угодникам, перемогли-таки кое-как все напасти!
Охваченный неизведанным волнением, в которое повергла его тщеславная мысль о своей победе, старик крепче стиснул эфес сабли и скрестил руки над упиравшимся в пол грозным оружием, словно истинный воин божий. И вся огромная толпа приглашенных, присутствующих на торжественном акте, содрогнулась, потрясенная, когда не кто иной, как юный священник Алоиз Тичек, в первый раз поборов ад, приложился устами к золотой дароносице с кровью Христовой.
Крестный кум старого Алоиза, Габро Кавран, смотритель городской водонапорной башни, который двадцать четыре года назад у того же алтаря крестил будущего молодого священника, стоял согбенный и печальный. Во фраке, потрепанные рукава которого были обшиты черным плюшем, со своим допотопным котелком и юбилейной медалью на красной ленте, старик Кавран выглядел жалким и сломленным.
«И подумать только, — мучительно размышлял он над вечной проблемой, постоянно вертевшейся у него в голове во время богослужения, — вот ведь как оно бывает! Двадцать четыре года назад я держал перед этим алтарем голого младенца на руках. У новорожденного еще не отпала кровавая пуповина, на дворе хлестал дождь. А теперь — кто бы поверил! Этот самый мальчишка облачен в шелка и золото и поднимает святую гостию, овеянную курящимся ладаном! Алоиз ровесник моему Габриэлю! Габриэль родился в марте, а маленький Алоиз каких-нибудь два месяца спустя. И вот вам! Алоиз выбился в люди, стал священником и господином, а мой горемыка — бог знает где! Занесло его невесть куда! Ну, кто он такой? Босяк! Никто и ничто!»
Старый кум Габро Кавран сокрушенно вздохнул, и в груди его что-то болезненно сжалось. В эту секунду он явственно осознал, что на его глазах создается репутация человека, о котором будут неизменно отзываться как о «благородном», «почтенном» и «в высшей степени порядочном». Сегодня Алоиз празднует свой триумф, и, конечно же, старый Габро давно махнул рукой на тот серебряный форинт, что по обычаю положил на счастье под голову крестника, пожинающего теперь великолепные плоды этого подношения! А судьба самого Каврана проклята навек! Разве из Габриэля не вышел бы отменный господин? Ну хорошо, вовсе не обязательно быть именно попом! Никто на этом и не настаивал! Но, например, доктором! Да, доктором! Ведь его мальчик был во сто крат способнее Алоиза и считался самым успевающим учеником в классе, да что проку-то? В газетах писали, будто Габриэль лежит в какой-то лондонской больнице — скажите на милость, печать громогласно сообщает об этом всему миру! Какой-то писака подмахнул! Журналистик! Пшют! Ах, какой стыд! Они дошли до того, что объявили Габриэля известнейшим атеистом, прославившимся на родине своим безбожием!