Славко слушал тихие рыдания матери, которую с трудом подняли с пола, звон разбитой посуды, вдыхал острый запах примочек и ощущал вкус кислоты, словно в рот ему вложили губку, пропитанную уксусом. Комната, где только что праздновали его первую мессу, казалось, носила следы разрушительного урагана.
Виновник торжества, погруженный в глубокую апатию, на-поминал собой черную колонну; мозг его тупо сверлила одна мысль: утопилась Мицика или она еще жива? В ушах звенели слова Мишо: «Невинная кровь! Все залито кровью! Невинная кровь!»
Алоиз стоял, как вкопанный, свесив тяжелые, словно гири, красные руки со вздутыми жилами; его черная сутана четко вырисовывалась на зеленой стене, а взор был прикован к скатерти, залитой вином; и чем больше он смотрел на скатерть, тем явственней различал отпечатки окровавленных ладоней и пальцев, будто здесь всю ночь напролет плясали дьяволы.
Перевод Т. Вирта.
ТРИ ДОМОБРАНА
Новелла
В тот день, когда было объявлено, что маршевый батальон завтра в одиннадцать часов направляется на вокзал с оркестром и в сопровождении унтер-офицерской школы (якобы почетный эскорт, а на самом деле — ряды штыков и заряженных винтовок, что загоняют маршевиков в вагоны), события в тот день развивались следующим образом.
Капитана Ратковича-Ябланского вызвали с учений к батальонному начальству на целый час раньше, поэтому вел роту в казармы господин поручик Майер, бывший банковский служащий.
Поручик Майер, близорукий конторщик, волновался. Шутка сказать, вести роту по главной улице! Идешь по самой середине, в шести шагах за тобой — рота, барабаны бьют, фанфары трубят, все силы приходится напрягать, чтобы не вышло конфуза. Не дай бог, какой-нибудь въедливый артиллерийский майор вдруг остановит роту и тут же посреди дороги начнет распекать на все корки за то, что не приветствовали его, как положено. Опять же скандал, если рота перейдет на строевой шаг, приветствуя патрульных, а то и таможенного чиновника. А для конторщика Майера нелегкое дело отличить майора от чиновника: улица разматывается стремительно, лица по обе стороны мелькают, как на экране.
Шагает перед ротой конторщик Майер, дрожа от страха, глухим голосом гермафродита выкрикивает команду и неумело помахивает саблей, опасаясь, как бы не уронить ее в грязь.
Шлепает рота сквозь туман, дергается, как одержимая, то вправо, то влево, месит грязь, строевым шагом приветствуя встречных офицеров, тащится мимо ветхих заборов и кабаков, словно это идет пожарная дружина, а не рота домобранов[22]. Наконец вдали показалось желтое здание батальонной казармы; перед ним большая группа офицеров.
Унтер-офицеры — они шагают в первых двух рядах — узнают людей больше по запаху, как собаки; они тут же почуяли, что перед батальоном стоит Славко Валленштейн.
«Да, да! Это он! Это он! — повторяет про себя вконец растерявшийся Майер, предчувствуя скандал. — Или саблю к ноге не по уставу приставишь, или рота нестройно шаг отобьет! Вот, не держат ногу! Мазурку пляшут, а не шаг печатают! Ох, скандал! Скандал!»
— Внимание! Христом богом молю, подтянитесь! Валленштейн глядит! — упрашивает Майер унтеров, и весть, что перед батальоном сам полковник Валленштейн, молниеносно облетает колонну от головы до хвоста.
— Валленштейн! Валленштейн! Тс-с! Ребята, держись!
Домобраны боятся Валленштейна, как дьявола, при одном его имени солдатская душа уходит в пятки. Валленштейн — не легкомысленный повеса, не франт, не картежник, не бабник, он ревностный служака, для него существует одна святыня, и зовется эта святыня казармой. Как кондотьер, он живет только мундиром и боевым знаменем, его заслуги неоднократно отмечались наградами; для солдат же он — палач. Мундир на Валленштейне всегда застегнут доверху, господин полковник всегда молчит; и когда адъютант подносит телефонную трубку к уху командира, ибо сам господин полковник никогда ее не берет (зачем же тогда адъютант?), его рука дрожит и трепещет от сознания собственного ничтожества. Слава палача пришла к Валленштейну не сразу. Еще до войны он расстрелял несколько человек на пограничных заставах; известность его возросла после одного перехода, во время которого семнадцать человек свалились от солнечного удара. Солдат он избивал шпорами, саблей, подвешивал их за связанные за спиной руки на каштанах, заковывал в кандалы, унтер-офицерам спарывал звездочки, жестоко штрафовал их за малейшие провинности. Когда он кого-нибудь распекал, в окнах звенели стекла; его одинаково боялись и интендантские крысы, и кашевары, и солдаты, и офицеры. При одном его появлении казармы пустели, все прятались по нужникам, словно от тигра.