— Что за чушь вы городите, Кохн? Еще что! Понятное дело! Мать! Отчего бы ей не умереть тремя днями раньше? Смешно! И речи быть не может! Конечно, отпуск! Отпуск! Отпуск ему надо! Только отпуск! Пусть и на глаза мне не попадается! Свинья! Какое мне до всего этого дело, Кохн? Может, войну прервать из-за этого паршивого Тртека? Кончайте, Кохн, эту волынку! Дальше!..
Кохн доложил, что из батальонной кассы получено 7253 кроны и семь филлеров на пищевое довольствие солдат, упомянул и о больных, о тех двадцати шести симулянтах, за которых (скоты деревенские!) Ратковичу уже нагорело от Валленштейна. Капитан пригрозил сегодня же выбить им глаза — пусть поболеют, гады вшивые!.. Весть, что патруль задержал цыгана Макека, явно обрадовала ротного.
— Ха-ха! Допрыгалась лисица! Ха-ха! А где он?
— В подвале! Связанный лежит!..
— Ко мне его. Я ему покажу, негодяю, сукину сыну…
— Будет выполнено, господин капитан! Осмелюсь доложить, из батальона уже три раза звонили, спрашивали насчет цыгана, но я его приказал не отдавать, пока господин капитан самолично не соизволит его увидеть!..
— Вы хорошо сделали, Кохн! Превосходно! Я покажу, как у меня убегать! Лиса цыганская!
Капитан довольно рассмеялся, и Кохн решил, что настал самый подходящий момент выложить роковую карту. Капитан еще смаковал цыгана Макека, ловко заброшенного в его пасть Кохном. Может, как-нибудь и обойдется! Собравшись с духом, будто ему предстояло проглотить касторку (другого выхода не было: или касторка или гибель), Кохн делает головокружительный прыжок с трамплина.
— Осмелюсь доложить, господин капитан, — бойко начал он, но тут же осекся и снизил голос на три тона, — господин капитан, когда капрал Юркович привел больных в роту и пересчитал их, в наличии оказалось только двадцать четыре. Двоих не хватало.
— Что-о-о!?
— Двоих не хватало! Домобранов Скомрака Фране и Финка Джуро.
— Негодяи! Как они осмелились выйти из строя и отстать! Что, вернулись уже?
— Нет, не вернулись! Это же загребские босяки!
— Так! Прекрасно! И вы мне об этом спокойно докладываете, словно газету читаете! Здесь не читальня, Кохн! Здесь рота, Кохн! Сто чертей! Ведь это пахнет массовым дезертирством! Может, они все-таки вернутся? — с надеждой спросил Раткович, не в силах поверить, чтобы сегодня кто-то мог дезертировать. А Кохн в эту минуту, наверно, уже в миллионный раз решал: отдать ротному записку или не отдавать? Наконец он решился не отдавать, но именно в этот самый момент, буквально по какому-то дьявольскому наущению, у него вдруг вырвалось совершенно безапелляционное заявление, что сбежавшие солдаты не вернутся. Только сейчас он понял смысл того, что сказал. «А, в конце концов, мне-то что за дело! — успокоил он себя. — Меня это не касается!» Открыл ротный журнал, вынул оттуда измятую бумажку и протянул ее ротному.
— Вот! Девчонка час назад принесла, говорит, дал солдат на углу.
Капитан, одна щека которого была уже побрита, а другая еще в мыле, завернутый в салфетку — концы ее торчали сзади, как белые крылышки, — сделал знак Тепешу остановиться; он сразу понял: письмо дезертиров — и побелел, как сваренный яичный белок.
(Было бы ошибкой думать, что загорцы не размышляют о том, что творится в войсковых частях. Они прекрасно видят, что в пригоревшей похлебке нет ни грамма масла, что одно кофейное зернышко приходится на десять голов солдатского стада. Рыба тухлая, мяса вообще нет. А, собственно, почему нет мяса, когда ежедневно режут скот и ледники ломятся от свиных туш? Загорцы копаются в огородах, а помидоры и картошку жрет офицерская столовая. Доски для резки хлеба есть в каждом взводе, а хлеба нет! А парикмахерская!? Это же свинство, а не парикмахерская! Отберут у домобрана последний грош, да еще и оплеуху залепят — чего ходишь небритый? — так и сбривают все солдатское жалованье, да еще крону сверх того — из собственных, кровных…)
Все домобраны — воры и мошенники? И, уходя на фронт, они рассчитываются с тобой по-свойски, по-солдатски: как ты мне, так и я тебе. Ты на меня плевал, гонял меня по грязи, брил мне голову, на мои харчи дома себе строил — и я сполна тебе заплачу! Еще ни одно маршевое формирование не покидало ротную alma mater, не насолив напоследок офицерам. В классах устраивали настоящие хлевы, до последней степени загаживали соломенные тюфяки да еще и вспарывали их, а солому растаскивали по всей казарме. На стенах оставляли портреты господина капитана: во рту сигара, живот барабаном, пальцы — ниточки, а, чтобы ни у кого не возникло сомнения относительно оригинала, внизу подписывали: «Это осел Раткович». А то рисовали мундир с тремя звездами и покрывали его плевками; оплевывали портреты Его Величества; мочились прямо на ступеньках ротной канцелярии.