Но этим дело не ограничивалось.
Долго еще с фронта приходили подписанные вымышленными именами письма и открытки примерно такого характера: «Ты нашмучитель, анеучитель. Хвала господу богу, что он нас оттебяизбавил. Ты сволочь, а не ротный, баба и свинья! Ты крал нашигроши, парикмахеришка проклятый, вор!»
Эти письма оказывали удивительное действие на Ратковича. Получив фронтовое письмо, он падал духом и мысленно произносил длинные монологи перед писарями.
«Да, таков наш народ! Отдаешь ему и сердце, и душу, и здоровье, заботишься о нем день и ночь, и вот благодарность! Разрешил им кухню выкрасить в цвета национального знамени! Отцом и матерью им был! Устроил для них огород, парикмахерскую, а они вон что! Канальи! Сколько ни корми волка, он все в лес смотрит! Бить их, и все тут!»
И сейчас не без волнения капитан взял из рук Кохна записку Скомрака, в которой, конечно же, опять будет задета его честь. На клочке бумаги было написано: «Ты не ротный, а свинья. Свинья тебя породила, свинья ты и есть. Думаешь, я не знаю, что за кобылу ты заплатил казенными деньгами? Мошенник ты, в каталажку тебя надо упечь. Попадешься мне на дороге, плюну тебе в морду и этой твоей шлюхе Кайзеровихе тоже. Сукин сын, застрелю тебя, как паршивого пса. Не думай, осел, что я дам себя забить. Лучше подохну на дороге. Скомрак Фране».
Последняя фраза и подпись, выведенные крупными жирными буквами, еле-еле уместились.
Глаза Ратковича налились кровью, он задрожал от ярости и вдруг кинулся к окну, словно хотел выброситься из него.
Потом стал посреди комнаты, тяжело дыша.
— Как собаку, застрелю его, как собаку!
Тишина. Перепуганный Кохн окаменел, парикмахер прижался к зеркалу, сжав бритву в левой руке, ждет, что дальше будет.
— Это не люди! Это… социалисты!
Потрясенный и ошеломленный Раткович медленно приходил в себя, он походил на человека, на голову которого свалился кусок черепицы и который растерянно озирается по сторонам.
— Кохн! Кохн! Вы дали телеграмму? Телеграфировать всем! Немедленно телеграфировать! — И воображение Ратковича тут же нарисовало картину: во всем королевстве звонят, надрываются телефоны, стучат телеграфные аппараты; вся телефонно-телеграфная сеть пущена в ход, и в эту сеть наконец попадается проклятый Скомрак…
— Кому телеграфировать, осмелюсь спросить, господин капитан?
— Как кому? Бестолочь вы, Кохн! Всем жандармским постам страны! Эта свинья не скроется! Я должен получить этого болвана в собственные руки! Должен! Живым или мертвым! В полицию звонили?
— Нет еще, господин капитан! Я хотел, но…
— Как же, хотели! Всегда вы чего-то хотите! Занимаете такую должность, а инициативы ни на грош. Вообще, никто ни о чем не заботится! Все я сам должен!.. Погоню за ним вы хотя бы догадались послать?
— Нет еще, господин капитан! Все обнаружилось полчаса назад…
— Так! Полчаса? И поэтому вы не послали погоню! Не составили протокола? Идите к черту, Кохн! Чтоб глаза мои вас не видели! — И Раткович зашагал по комнате, энергично жестикулируя, размахивая запиской Скомрака и извергая проклятия на весь белый свет. Взбешенный, он всегда ругался по-мадьярски: «Az atya úr istennét, büdös disznó! A szentséges atya úr istennét!»[26]
— Ну, чего рот разинули, Кохн? Какого черта? Чего еще ждете? Пошли вон, чтоб я вас не видел! Вон!
Кохн охотно исчез бы, но, если не доложить обо всем сейчас же, на общеротном рапорте, перед двумя сотнями людей, все начнется снова. Надо доложить до конца, так будет лучше, с глазу на глаз.
— Осмелюсь еще доложить, господин капитан! Исчезли четыре карабина. Полиция арестовала постовых. В уборной разбита лампа… — последнее Кохн сказал уже у выхода, к которому все это время пятился задом; не держись он за ручку двери, нога капитана непременно его настигла бы.
— Вон! Вон! — ревел Раткович, кинувшись на Кохна, чтобы влепить ему оплеуху, ударить, избить — одним словом, уничтожить, но в этот миг Кохн исчез.
— Да это же революция! Крадут винтовки, разрушают здание, угрожают! Настоящая революция! Пушками надо подавить! Пушками! Az atya úr istennét, diese Rebellenbande müsste man erschießen! Aufhängen! Vernichten![27]
Ротная канцелярия находилась на втором этаже, в бывшей учительской. Она была увешана географическими картами, заставлена шкафами с физическими приборами, препаратами, глобусами, чучелами сов, орлов, зайцев. В углу стоял большой скелет; не будь в комнате ротных писарей, ее можно было бы принять за кабинет ученого.
27
Во имя отца и сына и святого духа расстрелять эту банду мятежников! Повесить! Уничтожить!