«Ах, да! Письмо Скомрака! Взлом, кража, бунт!» — И он начал говорить о бунте:
— Домобраны! В роте произошел бунт!..
Вздрогнули пораженные загорцы. Черт возьми, дело нешуточное! Бунт! С первого дня солдатской службы они слышат об этих проклятых бунтах. Бунтовщиков наказывают: вешают, расстреливают, заковывают в цепи, избивают прикладами, плетями; бунт — дело рук дьявола, и домобраны боятся его, как святые отцы Вельзевула. В слове «бунт» заключена магическая сила.
— Да, ребята! Произошел бунт! Утром дезертировали два домобрана, и один из них угрожает в письме, что застрелит меня, как собаку…
— А, а, — взволнованно зашумели ряды.
— Да! Грозится убить меня. А знаете, что ждет этого несчастного болвана? Виселица его ждет! Язык до пупка высунет! Вот что его ждет!.. Но это еще не все! Ночью кто-то взломал мой стол в канцелярии, украл все деньги и нагадил в ящик, как свинья. Унтер-офицеры, я обращаюсь к вашей чести и упорству, разыщите мне этого негодяя! Ребята! Вы принимали присягу, ваш долг — выдать преступника, в противном случае, бог — свидетель, я расстреляю каждого десятого!.. Сколько денег было в ящике, Кохн?
— Двести пять крон и шестнадцать филлеров, осмелюсь доложить, господин капитан.
— Слышали! Ночью украдено двести пять крон. Если не обнаружите, кто украл, значит, все вы воры!
— Э-ге, ну и брюхо у него, — удивлялась благонамеренная часть роты, — поди ж ты — целое состояние!
А ротные «сицалисты» и якобинцы, воры и курокрады, смеялись в душе от удовольствия. Им приятно, что капитана так облапошили. И кто это у него слямзил? Кто-то из своих, видать…
— Ребята! Слушать меня! Лучше будет, если вражий сын сам признается, поймаю — кожу сдеру!
Тишина. Молчит рота. Ряды неподвижны…
— Ребята! Последний раз предупреждаю: пусть свинья сознается! Иначе, бог мне судья, вся рота ответит! Посажу в эшелон связанными! По пятеркам свяжу. Как собак, загоню в вагоны! Жалованья лишу на пятьдесят дней! Ребята! Завтра своего вонючего пива не получите, все к черту вылью, понятно? Вам известно, кто украл! Вы должны знать, кто ночью был в нужнике!
Рота заволновалась. Не столько из-за угрозы быть связанными, сколько из-за жалованья и пива. От взвода к взводу улиткой поползли вопросы: какая сволочь разбила лампу в нужнике, какая сволочь спала с бабой?
Было установлено, что ночью в нужник ходили немногие, а те, что ходили (трое из третьего взвода и двое из четвертого), тут же вернулись. Отсутствовали они самое большее две минуты, и их виновность мало вероятна. Таким образом, нить преступления нащупать не удавалось. Относительно Скомрака и Финка, которых больше всего подозревали в том, что именно они оставили след в капитанском столе, половина первого взвода утверждала, что они не ночевали в казарме и появились здесь только к побудке, другие же клялись и божились, что это не так. И здесь не удалось добраться до истины. Вдруг кто-то вспомнил, что ночью отсутствовал домобран Рачич. В казарму он вернулся, когда трубили побудку.
— Рачич! Рачич! — резко закричал Раткович. — К черту на рога не хотите ли пробежаться? Вас что, просить отдельно? Это правда, что вы не ночевали сегодня в казарме?
— Да!
— Кто дал вам увольнение?
— Никто!
— Ах, так? А где вы были? Опять за бабой волочитесь?
Рачич молча смотрит на Ратковича, и в душе капитана еще сильнее вскипает ярость.
— Чего вытаращил свои бесстыжие зенки? Он еще меня разглядывает! Шляется где-то ночи напролет, церемониальный марш испоганил мне, да еще нос кверху дерет! «Никто»! Нашелся один такой! Аттестата — и того нет!.. Ну что, чего вылупились? Отвечайте, где были?
Рачич смотрит капитану в глаза. Прямо в глаза. И молчит.
— Так, значит? Не хотите отвечать?
И тут в голове капитана блеснула грязная мыслишка, которую он тут же отбросил как недостойную.
«А, собственно, почему бы и нет? Такой вот совсем обычный «никто»!» — Подбодрив себя таким образом, чтобы сломать взгляд Рачича, так неприятно коловший его, он грубо бросил: