Слушает Рачич Ратковича и думает: «Да, вот лает он сейчас вроде на ветер! Грозит! А ведь в точности выполнит свои угрозы! Нет ничего, что бы его остановило! Свяжет всех людей, и всю дорогу будет стоять стон в вагонах. И после обеда на каштанах будут висеть трупы. На то он и командир, господин капитан Раткович! Тот самый Раткович, который в гимназии по списку шел сразу за мной, с которым здесь, в этом самом дворе народной школы на Цветной улице, под этими каштанами, мы играли в кошки-мышки… Да он ли это? Тот Раткович, которому я подсказывал неправильные греческие глаголы, с которым собирал гербарии в Зеленгае? Что за дьявол вселился в этого человека? Глуп он, и больше ничего! Все дело в этом!»
Капитан Раткович почувствовал на себе взгляд домобрана Рачича.
В этот момент цыгана на каштане начало рвать и из подвала снова раздались душераздирающие вопли, истеричные и невыносимые. Перед капитаном Ратковичем ряды солдат на рапорте, грязные куски человеческого мяса, прижатые, друг к другу, рота под ружьем, снег. «А может, все, что я сейчас делаю, глупо, — на мгновение подумал господин капитан. — Зачем я это делаю? Мне поганят стол, грозят пристрелить, пишут письма, а я должен быть добрым?.. И чего я оправдываюсь? Кто мне может запретить? Как хочу, так и поступлю! И чего этот niemand[30] так вызывающе на меня уставился? На меня уставился!»
— Что смотрите? А? Думаете, я не вижу, как вы на меня глядите? А? Вы меня и там, на расследовании, рассматривали! Берегитесь, не то я вам покажу, кого вы рассматриваете… Ну! Что я сказал? Куда смотрите? Смотреть прямо перед собой! Прямо смотреть, слышите? — взбешенный Раткович направляется к Рачичу. — Домобран Рачич, смотреть прямо, слышите?
Но Рачич не отвел своего домобранского взгляда от капитана. Он видел перед собой Ратковича, который списывал у него задания по латинскому и греческому языкам, а болван-капитан не понимал этого.
— Что вы бормочете? Я вас спрашиваю?
— Я не бормочу…
— Молчать! Смотреть прямо перед собой, а не на меня! Понятно? Стоять смирно. Молчать!
— Ни на кого я не гляжу, — не сдержался Рачич.
— Ах, так? Значит, я никто? Я — никто, так, что ли? Это вы хотели сказать? Так полагают анархисты! Анархист! Вы думаете, что я не могу подвесить вас так же, как того?
Рачич спокойно пожал плечами…
— Слушай, Раткович! Ты кретин! Мне абсолютно безразлично, можешь ты меня подвесить или нет…
— Что-о? Что такое? — бросился Раткович на Рачича, схватил было его за грудки, но в последний момент опомнился.
— Видек! Связать этого анархиста! Пусть знает, как со мной шутить! Немедленно связать, Видек! Быстро! Связать эту свинью!
Рачича схватили и подвесили на сук каштана, нижние ветви дерева от таких операций были голы, как и на том каштане, на котором висел посиневший цыган.
Острая боль перепилила Рачича, и все — усталость от прошлой, проведенной без сна ночи, напряжение на плацу, скандал и пощечины перед батальоном, унизительный обыск часом раньше — все разом обрушилось на него черной массой, и на третьей секунде силы оставили его.
— Потерял сознание, осмелюсь доложить, господин капитан, — тоном знатока доложил Видек.
— Снимайте! С него достаточно! Пусть несут наверх! И ту, свинью цыганскую, тоже снимайте! Пристрелить бы их следовало, а не так, самаритянски!..
Рачича сняли с каштана, и два капрала поволокли его наверх, на соломенный тюфяк; он шатался, как пьяный, ноги подгибались, будто ему все кости переломали. Он не притворялся. С него действительно было достаточно.
— Видек! Записать его в ночной караул! Не забудьте!
— Слушаюсь, господин капитан, осмелюсь доложить!
Господин капитан, продолжая обход, приблизился к домобрану Грилецу.
(Там, за забором, закутавшись в красный шерстяной платок, в драных башмаках, дрожит насквозь промокшая на снегу жена Грилеца; она ждет конца этого бесконечного обхода, тогда Грилец даст ей хлеба — он пакует его для фронта. Два дня семья не ела хлеба: по карточкам хлеб не выдавали, а покупать на черном рынке — нет денег. И стоит в строю Грилец, отправляющийся завтра на фронт, ждет господина капитана, чтобы попросить разрешения провести последнюю ночь дома, под собственным рваным красным одеялом.)
— Господин капитан, покорнейше прошу дать мне увольнение до завтрашнего утра.
Раткович благосклонно относится к домобрану Грилецу; Грилец заасфальтировал ему пол на кухне, да к тому же собственным асфальтом.