Кто бы это мог быть? И что его привело сюда?
В тесной юрте на хойморе[17], перед серым сундуком сидел, скрестив ноги, крупный мужчина. Вытащив из-за голенища сапога трубку с халцедоновым мундштуком, он стал набивать ее красным табаком[18]. Его грузное тело заняло весь хоймор, так что другому человеку, если бы он даже и захотел этого, никак уже не поместиться было рядом.
Маленькая, худенькая Должин суетилась перед гостем, словно степной жаворонок перед могучим орлом.
На госте был дэли красного цвета, слегка выцветший на спине и изорванный на груди. Из-под него выглядывала совершенно новая рубашка, под воротом которой торчал обветренный темно-коричневый кадык. Кожаные сапоги, видимо, тоже надеты совсем недавно — ни пылинки на них.
Вообще-то жители худона[19] издавна считают, что если у них рубашка, брюки и обувь новые, то все остальное уже не имеет никакого значения. Видать, гость Должин не был исключением.
Звали его Цокзол. Скулы у него были широкие, губы толстые и масленые, уши большие. В каждом его движении сквозило самодовольство, он словно говорил своим видом: мне сопутствуют удача и счастье в жизни. Голос у него нутряной — говорит что рычит.
Старушка, с уважением посматривая на гостя, подкладывала аргал в крохотную печурку, спеша побыстрее вскипятить чай. А гость, неловко держа в своих огромных ладонях коробок спичек, раскуривал трубку.
Затем он, обращаясь к Должин, спросил:
— А где Дамдин?
— В сомоне, где же еще…
— Что он там делает?
— Вот этого тебе не могу сказать, Цокзол… Утром уходит туда и только вечером возвращается…
— Чего он там потерял? Ехал бы лучше в худон, был бы и сыт, и обут, — сказал Цокзол и пристально посмотрел на Должин.
— И говорить нечего! В прошлом году вернулся от вас такой радостный, словно у родных побывал… И вправду говорят, что если рука будет работать, то и рот пустым не останется! Да и кто же смог бы нам столько одежды купить? — причитала старушка.
Увлекшись разговором, она не заметила, как вскипел чай. Крышка ее маленького котла вдруг запрыгала, и Должин, вскрикнув, проворно сняла ее, схватила поварешку и начала помешивать.
Юрта сразу же наполнилась ароматом свежесваренного чая и молока. Должин быстро наполнила чайник и вместе с пиалой поставила перед гостем. Пока тот разливал чай, она достала из серого сундука поджаренную муку, вяленое мясо, сушеные пенки и тоже выставила на стол.
Цокзол с удовольствием выпил чаю, затем высыпал на муку пенки, смешал их и, ловко поддевая эту смесь указательным пальцем, начал есть.
Должин тоже наполнила чаем свою выцветшую деревянную чашку. От горячего чая и от жары у гостя и у хозяйки выступила испарина. Вскоре Цокзол с довольным видом отодвинул от себя пиалу, вытерся платком и, протянув Должин большой сверток, сказал:
— Цэвэлжид послала тебе гостинцы.
Должин приняла его обеими руками. В свертке оказались молочные продукты: спрессованный творог в масле, сыр, приготовленный из кипяченого молока, сушеные пенки. Она попробовала чуточку от всех кусков, потом, отщипнув крохотный кусочек от пенок, положила его себе в чашку, остальное убрала.
У старушки Должин всего-то скота было двадцать коз с козлятами. Поэтому с молочной едой у нее было туговато. Об этом в сомоне знали все и обязательно прихватывали для нее что-нибудь из молочных продуктов, если приходилось ехать мимо ее стойбища.
После утренней дойки она выгоняла своих коз на пастбище, и они паслись там, а вечером в одно и то же время сами возвращались домой.
Односельчане почему-то считали Должин своенравной и упрямой. Говорили даже, что и ее козы в нее пошли. Как-то она обменяла двух коз на сапоги сыну, но животные никак не хотели жить у нового хозяина и доставили много хлопот обоим. Наконец новому хозяину надоело возиться с ними, и он потребовал сапоги обратно.
Тогда, рассказывали люди, она сильно рассердилась на своих коз и сказала им: «Если еще хоть раз вернетесь домой, я вам все кости переломаю!» И действительно они, говорят, больше не возвращались, а кое-кто даже видел, что они стали держаться в сторонке от коз нового хозяина и устраивались на ночлег отдельно. Однажды, говорят, Должин приехала в этот айл[20] по каким-то своим делам, а козы сразу же узнали ее, заблеяли и увязались следом. Ей едва удалось отогнать их и вернуть в стадо. Но все равно ей до того стало жалко своих коз, что она проплакала целый день и с тех пор зареклась продавать их чужим людям. После этого случая и пошла молва о ней, будто она может разговаривать со своими козами, как с людьми, и что животные тоже якобы хорошо ее понимают. На самом же деле у старушки для них было только одно-единственное ругательство: «Эх ты! Красная бязь!» — и никто не знал, что она вкладывала в эти слова.