Коллектив Дэлгэрхангайского сомона действительно дал прекрасный концерт, подтвердив тем самым, что их победа в конкурсе была не случайной.
В тот вечер Дамдин был определен в билетеры. Задолго до начала концерта он занял свое место у входа в зал и с волнением стал ожидать зрителей. При этом он был полон решимости с честью исполнить поручение начальства. «Надо глядеть в оба, — думал он, — а то, чего доброго, проберется какой-нибудь безбилетник, и тогда позора не оберешься. Будут тыкать пальцем и говорить, что я не справился с таким пустяковым заданием».
Стали подходить зрители. Поначалу все шло как надо, но, когда в зале осталось совсем немного свободных мест, вдруг к нему подошли несколько человек — предъявив какие-то тонкие листочки с отпечатанным на машинке текстом, они попытались пройти в зал.
Тут Дамдин и взвился:
— Вы меня не проведете! Это не наши билеты!
Кто-то из них что-то хотел сказать, но Дамдин и слушать не стал — прямо перед ними резким движением захлопнул дверь. И в тот же миг увидел своего руководителя, грозно надвигавшегося на него. Дамдин еще толком не успел сообразить, что произошло, как услышал:
— Болван! Как ты мог?!
Оказалось, что он не пропустил руководителей аймака, которые имели специальные приглашения на концерт. За это на другой же день Дамдина отстранили от продажи билетов и поручили ему заниматься уборкой помещения, где жили артисты, а во время концерта поднимать и опускать занавес.
Если на фельдшерском пункте ему нравился запах лекарств, то здесь понравились ему музыка, песни, так что чувствовал он себя совсем неплохо.
Сидя на сцене, он с интересом наблюдал за своими земляками и, разумеется, затаив дыхание, слушал, как поет медсестра Цэвэлма.
Здесь, между прочим, Дамдин узнал много интересного и поучительного: раньше он и не догадывался, что можно так волноваться и робеть перед выходом на сцену. По его наблюдениям, почти каждый, перед тем как откроется занавес, испытывал какое-то необъяснимое волнение. Понял он и то, что хорошо можно выступить только тогда, когда остаешься абсолютно спокойным и не реагируешь ни на что.
Как говорят, перелетные птицы возвращаются, а гости уходят. Веселые дни быстро пролетели, и пора было ехать домой. У всех было приподнятое настроение. За три дня удалось побывать и на предприятиях, и в музее. Аймачный комитет ревсомола, совет профсоюзов и отдел просвещения наградили их похвальными листами и почетными грамотами. Вручены были и сувениры: духи, платки, книги…
После приезда домой было что рассказать и показать. Предвкушая это, все были в радостном волнении, но в аймачном центре старались выглядеть степенными и солидными, будто ничего и не произошло. Однако стоило им покинуть его, как все преобразились: веселье, смех и песни не прерывались, пока не доехали до своего сомона.
Лишь один Дамдин был невесел и молчалив. Может, потому, что он один не получил наград? А может, из-за того, что провинился перед аймачным руководством? Или из-за того, что невпопад поднимал и опускал занавес и начальство, конечно же, его не похвалило? Может, и потому, что он изрядно подзанял тугриков и накупил на них книг, журналов и альбомов? Да нет же!
Все было гораздо сложнее. Медсестра Цэвэлма, рядом с которой целыми днями пропадал Дамдин, была оставлена в аймачном клубе. Из-за этого-то Дамдин терзался и мучился больше, чем в тот злополучный вечер, когда захлопнул двери перед руководителями аймака.
В душе у Дамдина кипело. «Некому теперь будет похвастаться содержимым кошелька, незачем будет ходить на фельдшерский пункт, да и никому не понадобится моя помощь. Наверное, не смогу я теперь оставаться в сомонном центре… А Цэвэлма меня забудет», — все больше мрачнея, думал он. Затем он вспомнил, как один аймачный руководитель, с головой как у лошади, говорил: «Разрешите, товарищи, сообщить вам о том, что Цэвэлма оставлена в аймачном клубе артисткой. Надеюсь, никто не возражает?» Очень зол был на него Дамдин.
Не переставал он думать и о Цэвэлме. Вспомнил, как отбирал у нее платок, а она носилась за ним и вовсе не сердилась при этом. Сейчас он как будто даже ощущал приятный запах ее волос.
Дамдин и сам не понимал, почему вдруг все, что было связано с Цэвэлмой, приобрело для него такое значение. Хотя одно стало совершенно ясно: Цэвэлма — хороший человек, с чистой и светлой душой.
Он часто и тяжело вздыхал, продолжая молчать. Ему казалось, что до дома еще далеко — машина по-прежнему мчалась по степи, но тут все закричали: