Старик вытащил из-за пазухи бутылку архи[13], украдкой наполнил пиалу, осушил ее, спрятал бутылку и, закусив одним хушуром, остальные отдал Дамдину. Затем он вытащил трубку и, набивая ее табаком, мягким голосом сказал:
— Вон ты уже, сынок, какой вырос. Теперь-то уж помогай бедной матери, учись труду. Сколько можно дурака валять…
Слова старика пришлись по душе Дамдину. От этого и хушуры показались еще вкусней. «Когда же и я наберусь ума и стану денежным человеком, чтобы вот так, если надо, прийти на помощь другим?» — вдруг подумал он.
С тех пор незаметно прошло три года. За это время Дамдин набрался ума, да и вырос так, что материнский дэли стал ему короток. Он давно перестал шляться по чужим юртам и интересоваться, у кого вкуснее борцог[14] или хушуры. Понемногу и трудиться стал.
В зимнее время он собирал сухую карагану[15], аргал и сполна обеспечивал свою юрту топливом. Иногда помогал соседям забивать скот, а они за это отдавали ему внутренности забитых животных: почки, сердце, кишки.
В летнее же время пас чужой скот, объезжал лошадей — и так сам себя прокармливал. Но недаром говорится, что в сердце мужчины умещается аргамак с седлом. Вот и зачастил Дамдин в фельдшерский пункт сомона. Там ему было весело и на душе светло. Он любил веселить медсестер, отбирать у них платки и убегать, ожидая погони. Почему-то от этого его сердце наполнялось счастьем.
Особенно счастливым чувствовал он себя тогда, когда удавалось ему обменяться парой фраз с медсестрой Цэвэлмой. В такие дни в душе его точно солнце загоралось — и ему казалось, что все земное счастье досталось ему, только ему одному.
Он очень любил показывать Цэвэлме содержимое своего замшевого кошелька, где он хранил свои драгоценности: обрывки исписанных и чистых листов, обломок цветного карандаша, несколько гильз от «тозовки», использованные билеты в кино, марки.
Цэвэлма была скромной и симпатичной девушкой. Ей было девятнадцать лет. Трудно даже передать ту радость, которая охватывала Дамдина, когда она просила его принести воды, аргала или подсобить в уборке помещения.
Он привык мерить отношение других к себе тем, что просили они у него. Если же Цэвэлма предлагала в чем-то свою помощь, он воспринимал это как любовь.
Однажды Цэвэлма, то ли из жалости к нему, то ли действительно от сердца, подарила ему белый платочек, окаймленный цветной тесьмой, сказав: «Перевяжи им свой кошелек».
От радости Дамдин несколько дней места себе не находил. Подарок он сразу же положил в кошелек — как самую большую свою драгоценность.
Иногда Цэвэлма подолгу разговаривала с другими парнями и громко смеялась. В такие минуты Дамдин так мучился и переживал, что у него в глазах темнело. Наверно, в сердце бедного Дамдина разгоралась любовь…
Глава третья
На восток от Дэлгэрхангайского сомона простерлась горная гряда Хашатын Хух-ово. Недалеко от сомонного центра металлическим блеском сверкал, переливался на солнце гранитный утес.
Если верить старикам, в летнее время здесь чаще, чем где-либо, грохотал гром и ударяли молнии. Потому-то и считалось, что разбивать там стойбище в летнее время опасно.
Однако старушка Должин последние десять лет откочевывала на лето прямо к подножию этого утеса. Ее маленькую, словно копенка, юрту трудно было углядеть среди этой груды камней, но дэлгэрхангайцы при необходимости легко находили ее.
Порою здесь так гремело, что казалось, вот-вот молния разнесет утес в мелкие камешки. Случалось, что она действительно разряжалась где-то совсем рядом с юртой, и тогда каменные глыбы с грохотом катились вниз, но старушка Должин за все десять лет ни разу не поменяла свое кочевье.
Это удивляло многих, а кое-кто — самые набожные — даже твердо уверовали в то, что здесь не все так просто, и говорили: «Не обладай старушка волшебством, небо не пощадило бы ее».
Из тоно[16] юрты Должин вился синий дымок. Она то и дело выбегала из юрты за аргалом, носила воду. Можно было догадаться, что все это делается неспроста, по какому-то особому случаю.
У юрты, почерневшей от копоти и дыма, стоял, беспокойно отбиваясь от оводов, грациозный рыжий скакун. Судя по всему, в юрте был гость. Время от времени скакун начинал жевать удила, звякая уздой, богато разукрашенной серебром. Белые изящные стремена ярко сверкали на солнце. Лука седла была низкой, а новенькая кожаная подушка широкой и просторной. Все говорило о том, что хозяин скакуна человек зажиточный и аккуратный.