Жену Друкера тоже выгнали с фабрики, она искала работу, жалуясь, что по вине Оскара Зоммера умирает со своим ребенком с голода. «Глупая, — вздыхал Оскар, — ей бы во всем своего мужа винить». В один прекрасный день, ведя за руку растерянного оборванного сынишку, она явилась и к Минне. Угрожать она пришла или умолять, Минна не знала, потому что не приняла ее, и только с отвращением взглянула через окно гостиной на женщину в рваном платке и на мальчишку в лохмотьях, который брел, спотыкаясь, вдоль куртин на тонких как спички ногах.
Эгон Таубер не знал подобных неприятностей. Богатые больные приезжали к нему по-прежнему. Помещики, фабриканты, купцы — все, кто неожиданно разбогател и открыл на главной улице магазины, обращались в клинику Таубера.
Иногда, правда очень редко, Эгон Таубер случайно оказывался на городской окраине и на мгновение огорчался той бедности и антисанитарии, которые он видел вокруг. Ему бы хотелось, чтобы люди жили лучше — о, почему бы нет! — он хотел бы этого, но ведь от него ничего не зависело. «Этим людям жилось бы куда лучше, если бы они пореже заглядывали в корчму», — думал он. Ему казалось, что корчма единственная причина всех бед и зол. А раз так, значит, рабочие сами виноваты.
Вообще доктор Таубер был весьма строг по части нравственности. Он глубоко презирал пьяниц, неверных жен, семьи, в которых супруги не ладили между собой, а также пациентов, которые посвящали его в подробности своей жизни.
Послевоенное поколение раздражало его. Сколько прекрасных традиций исчезло! Какой разврат царит повсюду! Эти декольтированные платья, эти танцы в ресторанах, эти женщины, возвращающиеся по вечерам одни со службы, эти карты в семейном кругу! Негодовал он и по более ничтожным поводам, как-то: замена стоячих жестких воротничков мягкими, забвение тростей, замена обращения «господин доктор» на «дорогой доктор».
Что за нравы, что за люди! Им будто бы и дела нет до фамильной чести, семейных устоев, почтения к предкам!
Ближе к осени Кац, как того втайне и желал доктор Таубер, перешел работать в городскую больницу. А может, здесь под неусыпным взором Анны Вебер он боялся заняться какими-нибудь махинациями и полагал, что в городской больнице у него появятся побочные доходы, какие, по слухам, есть у всех государственных служащих. Некоторые учреждения стали теперь просто-таки золотыми жилами для чиновников. В городе появилось еще шесть частных выездов и даже два автомобиля.
Анна Вебер была в это время в отпуске. Таубер вызвал ее телеграммой: «Срочно приезжайте. Доктор Таубер», и она, взволнованная, запыхавшаяся, примчалась на второй же день. Узнав, в чем дело, она облегченно вздохнула, но лицо ее по-прежнему оставалось суровым. Теперь ответственность ее возросла, нужно было удвоить бдительность.
Когда она принимала дела, у нее с Таубером состоялся продолжительный разговор, она предложила кое в чем изменить организацию клиники, что должно было принести определенные экономические выгоды. Все было продумано, все шло на пользу дела. Таубер был доволен. Уходя, Анна обволокла его теплым взглядом, в нем светилось и восхищение, и преданность, и еще что-то материнское, заботливое и ласковое.
Теперь у доктора и управляющей каждый день находились дела друг к другу. Разговоры были короткими, торопливыми, деловыми. Изредка Таубер шутил. Анна отвечала шуткой, ум у нее был острый, она мгновенно все схватывала. Вскоре доктор понял, что может посвятить себя медицине, что все остальные дела в клинике делаются помимо него и ему остается только в конце месяца получать деньги и относить их Минне, которая торопливо брала их своими короткопалыми ручками, раскладывала по купюрам и прятала в железную шкатулку, хранившуюся в бельевом шкафу под двумя замками.
После очередной сложной операции у Таубера началась мигрень. Он прилег у себя в кабинете и позвонил. Вместо сестры на звонок вошла Анна Вебер. Своими крупными, быстрыми, ловкими руками она помассировала ему виски и затылок, опустила штору, чтобы ему не мешал свет, поправила под головой подушку, а когда наклонилась, поправляя плед, Тауберу показалось, что ее губы легко и быстро коснулись его руки. Он не шевельнулся, боясь представить то, чего, может, и не было, и продолжал лежать с закрытыми глазами, но сердце у него вдруг как-то странно забилось.