В последующие дни Анна Вебер отводила при встрече глаза. Он следил за каждым ее движением, с нетерпением ждал, когда она войдет к нему в кабинет, подстерегал ее в коридоре. Он недоумевал, как это с самого начала не заметил ее красивого рта с крупными белыми, здоровыми зубами, ее длинных, крепких ног, не обратил внимания на ее глубокий, властный и теплый голос. Он попытался вспомнить свое давнее ощущение, когда положил ей на плечо руку, и сам себя стыдился. Однажды, подняв глаза от очередной истории болезни, он неожиданно увидел перед собой Анну, которая неслышно вошла в кабинет; что-то перевернулось в нем, кровь прихлынула к сердцу, и четкий внутренний голос произнес: «Я ее люблю! Я ее люблю!» Сами эти слова были для него внове. Ни к Мици, ни к Минне он не испытывал ничего подобного, никогда даже мысленно он не произносил таких слов.
Неверными шагами он обогнул письменный стол, подошел к Анне Вебер, которая смотрела на него ясными, сияющими глазами, обнял и приблизил свое лицо к ее лицу, впервые в жизни забыв, что он — доктор Таубер, всеми уважаемый человек, респектабельный и корректный.
Поначалу в клинике никто ничего не замечал. В том, что Анна Вебер проводит по вечерам час или два в кабинете доктора, ничего необычного не было, так поступал и ее предшественник, Кац: управляющему необходимо согласовывать дела с хозяином.
Но спустя несколько месяцев одна из сестер, курносая коротышка, запоем читавшая сентиментальные романы и страдавшая от того, что никто ее не любит, следившая маленькими глазками за каждой женщиной в клинике, будь то больная, будь то служащая, начала распространять слухи: между доктором Таубером и Анной Вебер что-то есть. Ей не поверили, но любопытство было разбужено, и люди стали замечать, что Эгон Таубер, встречаясь с Анной Вебер, улыбается, и улыбка у него радостная и добрая, какой никто до сих пор на лице у него не видел, что вечерние беседы в кабинете продолжаются слишком долго, что Анне Вебер позволено входить в операционную во время операции — вещь до сих пор совершенно немыслимая.
Персонал окружил Анну Вебер удвоенным вниманием, ей выказывали почтение, завидовали, льстили, о ней злословили.
Каждая сестра, каждый врач (дело расширялось, и доктор Таубер пригласил в клинику еще трех врачей), каждая сиделка знали об этом и не преминули рассказать своим знакомым в городе.
Курносая сестра-коротконожка посвятила в это и кухарку Берту, надеясь, что слух дойдет и до Минны, но Берта строго отчитала ее за то, что распространяет всякую напраслину, марая имя доктора, человека культурного и серьезного.
Берта и словом не обмолвилась Минне, но в глубине души поверила, что доктор и в самом деле влюбился, и была довольна, что ее ворчливая скупая хозяйка помучается и почувствует себя униженной.
Эгон Таубер помолодел, глаза у него сияли, словно он сбросил двадцать лет. Но дома он был все таким же молчаливым, с обслуживающим персоналом ровным и корректным, зато с пациентами стал говорить и мягче и снисходительнее. Жена одного адвоката из соседнего городка, которую он прооперировал, была совершенно очарована его манерами, и доктор был с ней неизменно внимателен и деликатен. Но когда молоденькая медсестра, легкомысленная, хорошенькая венгерка, решив, что доктор Таубер не так уж неприступен, раз Анна Вебер покорила его, принялась усиленно оказывать ему знаки внимания, дело кончилось плохо. Таубер резко отчитал ее при всех, а через неделю Анна Вебер ее уволила под предлогом, что та не справляется со своими обязанностями. Уважение к Анне Вебер возросло еще больше, и никто уже в клинике не решался оспаривать ее власть.
Эгон Таубер занимался теперь только медициной: лечил и оперировал. В работу своих коллег он вмешивался только тогда, когда пациент был исключительно важной персоной. Когда к нему обращались с просьбой поместить больного в клинику, уменьшить плату, назначить гонорар за операцию, он пожимал плечами и ласково, доброжелательно говорил: «Обратитесь, пожалуйста, к госпоже Вебер, административному директору. Я этими вопросами не занимаюсь. Она посмотрит, что можно сделать».
И Анна Вебер действительно смотрела, чтобы ничего не делалось в ущерб клинике, исключения допускались лишь тогда, когда речь шла о знакомых Таубера, которые могли быть полезны ему, или о людях, связанных с министерством здравоохранения.
Оставаясь наедине, Эгон и Анна испытывали чувство огромной бурной радости. Эгон страстно прижимал к груди ее сильное крупное тело, руки Анны, почти такие же сильные, как и у него, сжимали его в объятиях, он погружался своим взором в ее глаза и читал в них восторг, восхищение и нежность. Иногда он чувствовал себя рядом с ней маленьким ребенком, которого балуют, оберегают, с которым нянчатся. Сильный, взрослый мужчина, который никогда ни у кого не просил ни помощи, ни совета, вкушал теперь блаженное чувство беззаботности — он был ребенком, но ребенком обожествленным и внушающим страх.