— Он боится бедности, Ленци. Без денег он с детьми умрет с голоду.
Ленци еще немного подумал.
— А если поговорить с самим графом?
— С ним? А он из ее воли не выходит. Он знает, кому принадлежит имение. Если уж за свою честь рта не раскроет, так где же ему за меня заступаться!
Ленци молчал. Ибике была права.
«А тогда? Что тогда? Пусть Ибике выходит за Яноша Вереша, а он пусть остается в Телегдфалве? И все время, всегда, всегда, до самой смерти, вспоминать Ибике, ее голос, как они гуляли вместе, все, вплоть до этого мгновения, когда он еще может обнять ее? А как он будет жить? Как будет жить она? И они уже никогда не будут вдвоем? Вот так, сразу, узнать, что он, Ленци, и Ибике, его любимая, не будут вместе, не будет у них своего дома, детей, своей жизни, о которой они мечтали уже пять лет! Такова воля барыни! Что ей скажешь! Как сказать об этом барыне? Она выгонит за дверь, вот и все! Она выставит и Калмана, отца Ибике, и останется он без куска хлеба! Что же делать? Что делать ему, Ленци? Может, поступить так, как некогда поступил дядя Домокош, — поджечь усадьбу и серпом перерезать боярам горло? Нет, это не подходит. За это дядя Домокош и все, кто пошел на бояр с огнем, серпами и ружьями, с сорок восьмого года сидят в тюрьме в Будапеште. Отец и мать шепотом говорили про него, что он, и Шандор, и Иштван, и все, кто восстал тогда в их селе, когда Ленци только что родился, наверно, уже умерли в тюрьме. Ходили слухи, что возле Орадя тоже восстало одно село, но пришли войска и всех побили. Какой толк поджигать имение? Сошлют на каторгу и тебя самого, и всех твоих родных. Вот если бы в один прекрасный день да поджечь все поместья разом, это было бы другое дело. Это было бы получше, чем в сорок восьмом году… Всем вместе, разом…»
Маришка и Берта вбежали в каморку, их каблуки затопали по каменным плитам. Ибике прошла с чаном мимо Ленци. Тыльной стороной руки она вытерла залитое слезами лицо, размазав по нему грязь. «Ибике, любимая моя! Больше мы с тобой не встретимся, не увидимся больше!»
В столовой теперь пили кофе и коньяк.
— Сыграем в карты! — предложил Бароти.
— Лучше потанцуем! — сказала Иолан и, откинув голову, полной грудью вдохнула ароматы сада, проникавшие через открытую дверь.
Музыканты, услышав это, быстро спустились с террасы во двор и заиграли стремительный вальс.
— Берта, вынеси несколько подсвечников на террасу, мы будем танцевать! — приказала хозяйка.
Обе девушки побежали с подсвечниками и поставили их на подоконники на террасе. Пал Эрдейи поднялся и низко склонил голову перед Эржебет. Девушка почувствовала, что краснеет, она была уверена, что Пал пригласит на первый танец хозяйку дома. Впрочем, ее должен был бы пригласить первый танцор, а им считался полковник Бодроки. Выйдя на широкую террасу, взволнованная, с бьющимся сердцем, Эржебет подхватила одной рукой длинную, широкую юбку, другую положила на плечо Палу.
Весь налившийся кровью, Бодроки тяжело поднялся со стула и, звякнув шпорами, склонился перед Иолан.
Две пары закружились на широкой террасе, на которой можно было бы устроить настоящий бал. Эржебет танцевала легко, с той скромной грацией, которая без музыки, просто в движениях и походке, была почти незаметна.
— Хозяйка дома очень красива, не правда ли, Пал? Вы тоже такого мнения? — прошептала она прерывистым голосом, желая сказать что-то злое или хотя бы ироническое, что-то такое, что обязательно вызвало бы ответ, который успокоил бы ее или разбил ее сердце.
Эрдейи сжал ее талию своей горячей рукой.
— Первая расцветшая весной веточка мне кажется прекраснее, чем самая пышная роза в разгаре лета!
Эржебет больше ничего не сказала. Она подчинилась Палу, волнам вальса, музыке и звучанию голоса, произнесшего «первая расцветшая весной веточка». Может быть, все ее страдания за столом были необоснованны, ведь, если хозяйка дома говорит все время, ее нужно слушать, если она ослепительна, ею восхищаются.
Потом она танцевала с Шофолви; Пал пригласил Иолан, и они полетели, поплыли, закружились в вихре, который не касался земли, они слились в единое целое, превратились в язык пламени, которое, как говорят, пляшет над зарытыми кладами. Эржебет так и застыла на месте, глядя на них. Музыканты резко оборвали вальс и заиграли чардаш. Шофолви поклонился ей и повел ее к балюстраде, чтобы оттуда наблюдать за Иолан и Палом, которые, не останавливаясь, подхватили зажигательный ритм чардаша. И действительно, было такое впечатление, что из-за них на террасе нету места: то они словно летели, то покачивались на волнах музыки.
«Они будто одержимые, в них, кажется, бес вселился, — думал Бароти. — Что там ни говори, но он держит ее гораздо ближе, чем это нужно в танце, хотя он не склоняется к ее лицу, но они так хорошо понимают друг друга, что просто хочется отвесить ему оплеуху».