Далеко за полночь Октав проводил ее домой. Перед калиткой он положил ей руки на плечи, постоял, затем обнял и крепко прижал к груди, в которой Вера услышала короткое рыдание. Это длилось всего одно мгновенье. «Если бы ты знал, что скрывается под одеждой, — подумала Вера, — если бы ты знал!», хотя она прекрасно понимала, что это не любовное объятие.
— Зайти за вами перед похоронами?
— Нет, я не пойду на похороны. Если хотите, приходите послезавтра и выберите портрет. Извините, что мне ни один не удался, я и сама недовольна собой. До послезавтра. Спокойной ночи.
«Да, Сабина не стало. Октав обнял меня. Не знаю, каковы его руки, все произошло так неожиданно, что я не успела ничего понять. Если бы не мое несчастье, я сейчас бы плакала у него на груди, оплакивала бы Сабина. Нет, пожалуй, его оплакивать не следует. Его смерть — логичный конец прожитой им жизни, цельной, завершенной. Я бы просто прислушивалась к биению сердца Октава, обвила бы его шею руками, если бы они не были обезображены. Теперь все это так несбыточно, как смех Сабина, как его рассказы о поездке в Швейцарию, когда он был молодым, здоровым, веселым. Ну, хватит, пора спать. Сегодня очень хочется спать. Я усну сразу, буду спать, как бревно, как камень. Если бы не мои ожоги, я спала бы в его объятиях, да, в его объятиях. Я засыпаю, меня сморил сон».
Пинтя пришел за портретом. Он выбрал тот, где взгляд был острый, пронизывающий, безжалостный. «По-видимому, он себя узнает в нем», — подумала Вера. На Октаве был темный костюм. Он собирался вечером в концерт.
— Когда можно к вам прийти?
— Я, вероятно, уеду на некоторое время. Я позвоню вам по телефону.
— Вы надолго уезжаете?
— Еще не знаю. Я позвоню.
— Если вам что-нибудь понадобится, прошу вас, в любое время…
— Мне никогда ничего не нужно.
— Я понимаю, вы не можете опомниться после смерти Сабина.
— Я сильная.
— Я и это знаю.
«Пусть он уходит. Пусть уходит этот человек, которого я хотела бы всегда видеть здесь. Не могу больше вынести это испытание. Если он останется хоть на мгновенье, со мной произойдет ужасное: я кинусь обнимать его, зарыдаю, закричу диким криком, который бьется во мне с тех пор, как я полюбила его. Я уткнусь лицом в землю, убегу в леса, затеряюсь среди зверей, среди чудовищ и уродов — там мое место. Пусть уходит! Наконец-то он уходит. В леденящей бездне, полной одиночества, — таким мне кажется мир без него, — я теперь совершенно одна. От меня осталось сердце, которое бешено бьется, наполняя тишину своими гулкими ударами».
На другой день Вера отправилась высоко, к скалам, чтобы поработать. Беловато-серые вершины равнодушно пронзали синее, безразличное, холодное небо. Ржавые травы корчились, как змеи, от дуновения ветра. Ветер порой сгонял волосы с обожженных висков Веры, обнажал их и леденил. Необходимо найти суровый белый оттенок для скал, зеленовато-желтый для трав и кроваво-красный для лишайника, покрывающего каменные глыбы…
Перевод М. Малобродской.
СЕМЕЙНЫЕ ВЕЧЕРА
По утрам в квартире господина Винтилэ Чобану царила тишина. Винтилэ уходил в примэрию[4] ни свет ни заря. Вставал первым, быстро умывался, пил свой кофе, щедро разбавленный молоком, приготовленный Лилианой, которая вскакивала с постели, едва заслышав скрип двери в ванной комнате; затем шагал по улицам, слишком жарким в летние дни или продуваемым пронизывающим ветром зимою, шагал, чувствуя бодрость во всем теле, ощущая прилив сил после холодного душа и старательного бритья перед увеличительным зеркалом, в которое он внимательно рассматривал себя близорукими глазами, кривя рот то влево, то вправо. Ему до сих пор хотелось бриться опасной бритвой, которой он пользовался еще долгие годы после появления маленьких безопасных бритв, покуда Санду не подрос и не стал смотреть на него насмешливым взглядом, явно осуждающим отца за то, что уж слишком он придерживается стариковских привычек. Пришлось спрятать этот добротный инструмент в шкаф, в свой личный шкаф, до отказа набитый всякими ненужными вещами, которые ему не хотелось забывать, но он их все-таки постепенно забывал, и пользоваться этим легковесным предметом с коротенькой ручкой, слишком уж маленьким, чтобы принимать его всерьез, хоть он и выполнял как следует свое назначение.
Утром, шагая на работу, Винтилэ всегда чувствовал себя на подъеме. Он предвкушал, как будет действовать, решать, распоряжаться, подгонять подчиненных, что и требуется от настоящего начальника. По утрам его распирало от идей.