В примэрии он входил в свой кабинет, кабинет главного архитектора города, и первым делом внимательно осматривался, проверяя, все ли на своем месте — пепельница с оленем, пузырек туши, тщательно заточенные карандаши, а главное — графин с водой. На подоконнике стояли три горшка с цветами, и Винтилэ Чобану доставляло удовольствие самолично поливать их каждое утро. Это создавало видимость уюта, маленького, но хорошо налаженного хозяйства, принадлежащего ему лично, ощущение родства, близости с предметами, которые его здесь окружали. Анишоара, секретарша, служившая у него четвертый год, полагала, что у себя дома Чобану — такой же хозяйственный, что там так же все должно вертеться вокруг него и делаться по его приказу. Она была убеждена, что этот педант, так мягко высказывающийся на любых — больших или малых заседаниях архитектурного совета, выражающий там свое мнение вежливо, иносказательно, стараясь никого не задеть и возражая, если это уж оказывалось необходимым, робко и застенчиво, у себя дома возвышается этаким идолом, властелином, которому все безропотно подчиняются. Она тоже ему подчинялась, он ведь был ее начальником, но ей не всегда удавалось при нем молчать, и ей было стыдно всякий раз, после того как она не могла удержаться от пространных разговоров в его кабинете. Ее болтовня всегда наталкивалась на его непреклонную серьезность, на его рассеянный взгляд, устремленный куда-то в угол комнаты, на едва скрытое нетерпение. Он был занят, он всегда был занят, и вполне естественно, что его нисколько не интересовали ее суждения по поводу погоды, или передовицы в утренней газете, или, наконец, ее искреннее мнение по поводу его здоровья, которое он окончательно подорвет, если будет и впредь работать столь же напряженно.
А господин Чобану в это время думал о том, что его секретарша почти всегда права, но ему нечего ей ответить. С подчиненными следует быть в добрых, но не слишком близких отношениях. Да и никакие слова не шли ему на ум, пока она без умолку говорила. Надо бы ее премировать в этом квартале. Она очень много работает. К тому же — вдова, с двумя детьми. Но ведь могут бог весть что вообразить, если я предложу выдать премию своей личной секретарше. Лучше уж быть несправедливым, чем дать пищу для кривотолков. Нет, лучше все-таки быть справедливым. Но, в конечном итоге, неужто справедливо, чтобы премию получила именно Анишоара? Разве другие работают меньше? Кто знает, о чем начнут шептаться у меня за спиной. Ведь многие так и ждут, я чувствую, они только того и ждут, чтобы поймать меня на каком-нибудь промахе, особенно сейчас, перед моим предполагаемым переводом в столицу. Нет, нет, я не допущу никакого промаха, не доставлю им этого удовольствия. И как только в кабинет входила Анишоара, чтобы поздороваться с ним, сказать ему что-нибудь приятное, настроение у Винтилэ резко менялось. Пропадала решительность, исчезало куда-то ощущение душевного подъема, и оставались только соображения по городскому благоустройству, которые предстояло мягко и деликатно высказать на очередных совещаниях.
Дома, едва Винтилэ выходил утром из ванной комнаты, туда, как вихрь, влетала Магда, принимала душ, забрызгивала пол и стены до потолка, пачкала зеркало зубной пастой, роняла мыло под умывальник и, не подняв его, бурей уносилась в спальню, где начинала лихорадочно одеваться. Лилиана входила к ней в комнату опрятная, с аккуратно уложенными волосами, в длинном халате.
— Что если приготовить к обеду…
— Что хочешь, — прерывала ее Магда.
— В прошлый раз тебе не понравилось…
— Мне все равно. Теперь мне не до этого. Свари что-нибудь. Может, я и вовсе к обеду не приду. У меня, возможно, будет производственное совещание.
— Знаешь, мне кажется, Илону надо уволить. За последнее время у нас стали пропадать вещи.
— Правда?
— Да. Я уже подобрала другую. Ты как считаешь?
— Как тебе угодно. Пожалуйста, Лили! У меня голова другим занята. Особенно по утрам, когда впереди у меня сражение, невмоготу разбираться в домашних делах.
Каждое утро Магда отправлялась сражаться. Это было видно по ее выражению лица.
— Прости, Магда!
— Да не обижайся ты. Маричика встала?
Лилиана краснела:
— Нет еще. Она, кажется, поздно легла.
— Ты бы поговорила с ней, Лилиана.
— Я пробовала. Бесполезно. Маричика больше не любит меня. Отец должен с ней поговорить.
— А отца, ты думаешь, она любит?
На этот вопрос Лилиана старалась прямо не отвечать.
— Отец — он всегда отец. У него больше авторитета. Пусть поговорит с ней как мужчина, построже.