Его взгляд скользнул в сторону Телегди. Неподвижный, бледный и суровый, словно присутствуя на похоронах, он стоял у порога и не сводил глаз с танцующей пары, которая стремительно кружилась, подобно летней вьюге. Узловатая рука старика сжимала дверной косяк, и его худые пальцы, искривленные подагрой, побелели от напряжения. Эржебет, совсем обессиленная, стояла, прислонившись к балюстраде. На лице ее застыла улыбка, но глаза были бесконечно печальны. Она с отчаянием смотрела на танцующих и даже не чувствовала, как дрожит от ночной прохлады.
Только оба офицера, полковник и лейтенант, равнодушные к немой драме, которая волновала всех, весело восклицали и время от времени аплодировали, когда готовый иссякнуть танец вдруг разгорался с новой силой. «Да, отчаянно танцуют, ничего не скажешь, — думал Ласло Бароти. — Они что же, напоказ это делают? Неужели Иолан настолько сумасшедшая, что компрометирует себя, компрометирует перед всеми его, мужа, только ради того, чтобы показать Телегди или Эржебет, что Пал принадлежит ей? Опьянела она, что ли? Это танец разлуки, последнее их объятие, ведь потом Пал уже не будет появляться в Баротфалве, и они оба это знают!» Сердце Ласло забилось надеждой. Ну, действительно, что такого в этом танце, если оба партнера отлично танцуют? Нет, здесь нет ни одного непристойного движения, ни одного непристойного взгляда, непристойно только то, что они так хорошо танцуют, и танцуют одни, как на сцене, словно в театре, где все любуются знаменитой парой, а они все кружатся и кружатся напоказ!
Музыканты тоже словно обезумели, как завороженные, они поднялись на ступени террасы, их черные глаза поблескивали в темноте, а струны стонали и пели.
Наконец Иолан остановилась. Высокая, сильная, разгоряченная танцем, она величественно приблизилась к Эржебет, обняла ее за узкие плечи и проговорила бархатным голосом:
— Вы замерзли. О боже! О чем только думают эти мужчины? Господа, — зазвенел ее властный голос, — это непростительно. Почему вы не принесете Эржебет накидку? Почему не потанцуете с ней, чтобы она согрелась? Пойдемте в дом, Эржебет, выпьем шампанского!
И она повела ее, как ребенка, покровительственно обняв своей сильной рукой. Эржебет хотелось бы ненавидеть Иолан, но ее глубокий, бархатный голос, ее тяжелая, горячая рука, ее звонкий и чистый смех — все имело над ней какую-то чарующую власть, завораживало ее, лишало всякой самостоятельности.
В зале открыли бутылки с шампанским и уже пенились бокалы.
— Вист, господа, не хотите ли сыграть в вист? — упрашивал Ласло, держа в руке бокал. Но оба юноши, Пал и Шофолви, хотели танцевать, а Телегди колебался, он боялся, что карты увлекут его настолько, что он не сможет следить за Палом и Иолан.
Музыканты заиграли польку. На предложение Бароти так никто и не отозвался.
Маришка привернула на кухне лампу и понесла блюдо с жарким и пирожками в глубь двора, в амбар, где при свете фонаря собрались кучера. На кухне стало тихо. Берта и Маргит, сонные и усталые, ели на краешке стола.
Луна изливала свой свет на кусты, которые росли возле дома, на широкий пустой двор, усыпанный гравием. В ветвях акации возле колодца пел соловей.
Ибике еще не кончила мыть посуду. Теперь она мыла маленькие тарелки, испачканные шоколадом, кремом и сливками. Пальцы ее распухли от горячей воды, она чувствовала, какие они отекшие, липкие. Ей казалось, что она никогда, никогда не будет делать ничего другого, как только отмывать соуса и жир, что вся ее жизнь пройдет перед чаном с мутной, сальной водой, в которой плавают объедки и подливка. Тарелки, тарелки, помои, помои, снова тарелки, а теперь еще кастрюли, противни, котлы с закопченным дном, с присохшим по краям соусом. Она испачкала свой белый фартук, испачкала сборчатую, пеструю юбку, запятнала белую блузку с кружевным накрахмаленным воротничком. Ее руки до самого локтя были грязные, лицо разгоряченное, ноги мокрые.
Возле окна, прислонив к стене белокурую голову, сидел Ленци. Лицо у него было теперь бледное, осунувшееся, под глазами темнели круги. Ибике всегда чувствовала себя возле Ленци слабой, маленькой и несмышленой. Когда ее ругала Маришка, или управляющий, или барыня, она всегда думала, что, став ее мужем, Ленци защитит ее, Ленци никому не позволит обижать ее, угрожать ей. А она будет слушаться Ленци, уважать его, любить и немножко бояться, так же как и ее мать до самой смерти любила отца и испытывала к нему почтительный страх. А вот теперь, когда самое большое несчастье разразилось над их головами, Ленци не может ей помочь, не может даже утешить. Он молча сидит в углу, вздыхая время от времени, как совершенно обессиленный человек, и ничего, ничего не может сделать ни для нее, ни для себя. Его широкие плечи опустились, словно под тяжким грузом, лицо осунулось, и ей, Ибике, было теперь жалко его, словно он был не здоровым мужчиной, а хлипким, впавшим в отчаяние ребенком. Ибике вытерла руки и подошла к окну.