Но здесь, в холле, тихо, и во всем доме тихо, и ничто не мешает мне думать. Я могу воскресить в памяти его голос. Приди, родник живой, разлейся широко и обними меня. Нет, это не родник, это океан, целый мир, обратившийся в звук — глубокий, теплый, равномерный. Охвати, обойми меня, голос — ты мое время и пространство, ты моя вечность. Я тебя люблю, голос, люблю и слышу, погрузилась в тебя, и мне хотелось бы умереть сейчас под твое мягкое, гармоничное звучание. Вот уже десять лет, как ты изредка доходил до моего слуха, но я тебя не слышала, пока однажды вечером в саду ты не хлынул неудержимым потоком, заглушая все прочие голоса жизни. Мы вышли с Андреем в сад, чтобы принести Магде какую-то папку из сарая. Было темно и холодно, и ты, чтобы согреть меня, положил мне руку на плечи. Это был дружеский жест давнего друга семьи. Ты кладешь руку и на плечо Илоны, когда просишь у нее стакан воды, и на плечи многих других женщин. Ты очень дружелюбен, Андрей, слишком дружелюбен со всеми. Имеет ли это какое-либо значение? Но там, в саду, это была рука первого на земле мужчины, коснувшаяся первой на свете женщины, тогда, когда они очнулись от долгого сна неведения. От этого прикосновения я выпрямилась, как стебель, как молодой ствол, засыхавший на знойной земле, но снова оживший и вознесшийся до дальних звезд, едва видимых в ту ночь. Как постыдна молодость, ключом ударившая вдруг в миг полного отказа от счастья, вполне оправданного отказа. Как постыдно мое счастье, уже ничего не ждущее. Оно есть, и ему этого достаточно.
Как бы там у Илоны мясо не пригорело! Она всегда ставит его на большой огонь. А они все, возможно, придут только вечером. К обеду они возвращаются редко. А вечером Магда, может быть, придет с Андреем, чтобы вместе поработать. Неужели она придет сегодня с Андреем!
Так без шума, без особых происшествий, сменялись утро за утром. Маричика иногда приходила обедать, усаживалась за стол, уплетала с большим аппетитом, отсыпалась как следует, потом одевалась и уходила. Винтилэ возвращался домой часов в шесть, утомленный, с изменившимся лицом. То ощущение бодрости, с которым он уходил по утрам, за день полностью пропадало. Вопрос о его переводе в Бухарест то откладывался, то снова становился весьма актуальным. Там, в столице, он, архитектор Винтилэ Чобану, кому-то был нужен, кто-то очень в него верил, так как он построил в этом городе целые кварталы, носившие на себе отпечаток его личности, что нынче случается нечасто. В такие дни, когда о переводе в Бухарест говорилось как о чем-то вполне определенном, Винтилэ приходил более оживленный, повеселевший. Он не сразу решался говорить, вертел шеей, словно его душил воротник, и наконец заявлял во всеуслышание, так как к этому вопросу относился очень серьезно, тем более что дело касалось не его одного, а всей семьи:
— Видимо, вопрос о переводе в Бухарест выяснится в течение месяца.
Магда вскидывалась как ужаленная.
— В течение месяца? Об этом и речи быть не может. Сперва я должна стать главным инженером. В столице у меня уже не будет такой возможности. Там меня никто не знает.
— Зато мы будем вместе с Санду, и у Маричики появится больше шансов попасть в университет. Знаешь, другая среда…
Маричика, если она оказывалась за столом, тут же награждала всех презрительным взглядом:
— Я больше поступать не буду.
— А чем же ты будешь заниматься, дочка? — спрашивал Винтилэ мягко, но довольно равнодушно.
— А ничем.
— Где ж ты видела человека, который болтался бы всю жизнь попусту и не был занят любимым делом?
— А вам нравятся ваши занятия?
— Конечно! Твоя мать любит свою профессию, а я — архитектуру.
«Лицемеры! Лицемеры! — мысленно восклицала Маричика. — Год за годом они выбиваются из сил, стараются вскарабкаться выше, чтобы заработать побольше, чтобы заслужить чью-то похвалу. Но если я им это сейчас выскажу, они рассердятся. Лжецы, которые заставляют и меня лгать. Как же, нужны им синтетические волокна или новые дома! Да не могут они их интересовать! И что может быть общего между этим человеком с его животом, сном, потрохами и ревущими машинами, скрежещущими подъемными кранами и домами, в которых будут жить незнакомые ему люди! Лицемеры! Все предыдущие поколения лгали, лгут и они, лгут, чтобы быть при деле. Какими жалкими и пустыми они почувствовали бы себя, если б признали правду!»