Винтилэ уходит большими тихими шагами. Бедняжка, у нее даже нет своего угла в нашем доме. Всех нас обслуживает, и даже отдохнуть ей не удается. Я бы мог, конечно, лечь спать. Нет. Мне необходимо думать о своих колоннах, чтобы не думать о другом.
— Когда захочешь спать, Лилиана, скажешь.
Магда усаживается за письменный стол, отодвигает в сторону все, что на нем, энергичным движением разворачивает какие-то большие листы, надевает очки, откашливается, словно прочищая горло перед тем, как взять слово. Вот так! Теперь вы там как хотите. У меня дело! Не один мужчина позавидовал бы моему умению работать. Я встала в шесть утра, за весь день ни минутки не отдохнула и тружусь и теперь, пока другие потягивают пиво или прохлаждаются в кафе. И вовсе не чувствую себя усталой, как другие. Вот только спор с Маричикой меня расстроил. Винтилэ не имеет над ней никакой власти. Как и Лилиана. Несмотря на то что она ее вырастила, ведь других дел у нее не было, как, например, у меня. Придется серьезно поговорить с Винтилэ или с Александром, когда он вернется домой, — пусть проберет ее как следует. Если я увязну в этих дрязгах, то не смогу сосредоточиться на работе. Нет, я лично займусь этим делом, как только завершу свою работу. И приложу всю энергию, чтобы все наладить как следует. Уже немного осталось — всего несколько месяцев. Пусть делает что хочет, только пусть оставляет на улице свою наглость. Пусть сама выбирает, ошибется разок-другой, поумнеет, поймет, что к чему. Ну вот, теперь я окончательно разнервничалась и не смогу сосредоточиться, и все потому, что моя славная семейка только тем и занимается, что постоянно от меня чего-то требует, точит меня, как ржавчина. Им не понять, что, если человек поглощен своим делом, он уже не принадлежит ни себе, ни мужу, ни детям. Они уже стали взрослыми и должны сами за себя отвечать.
— Маричика, прикрой дверь, мне мешает твоя болтовня!
Я не разбираю, что́ она говорит, но меня раздражает, что я слышу ее голос. Какие-то бесконечные разговоры, как где-нибудь на вокзале, а не в доме, где люди работают и нуждаются в тишине.
Маричика одним прыжком оказывается у двери, резко захлопывает ее и возвращается к телефону.
— Зайдешь за мной? Но если будет скучно, как вчера вечером, я уйду и оставлю вас с носом! Коко? Откуда мне знать? Ищите его в парке, где вы его ночью бросили. Чао!
Лилиана все еще сидит за столом. «Я оставлю вас с носом!» — что бы это могло означать? Андрей как-то сказал, что ему нравится жаргон молодежи. Он находит его гибким, живым и выразительным. Он полагает, что этот язык обновляет понятия, возрождает их истинный смысл и значение. Конечно, Андрей и сам молод, ему гораздо ближе они, чем я. Постой, постой, так ли это на самом деле? Если я не ошибаюсь, Андрей мог бы быть отцом Маричике. Но не моим сыном. Но что с того, что он не мог бы приходиться мне сыном? Нас все равно разделяют столько лет, столько лет, что мне даже страшно думать о нем так, как я о нем думаю. И, может быть, достаточно одного лишь усилия, одного страдания, которое, впрочем, не сгубило бы меня, чтобы выбросить его из головы. Ага, вот и Маричика одевается. Сейчас она опять выйдет накрашенная, как уличная девка, в своей юбочке, с распущенными патлами… о, господи! Когда же я свыкнусь с этим? Уходит из дому в десять часов вечера! А ее мать заперлась в кабинете, ни о чем знать не желает. Работает. А отец… вон он, склонился над низеньким столиком, под моей тусклой лампой. А девочка уходит, вот она идет через холл, идет, оставляя за собой резкий запах духов. (Откуда у нее эти дорогие духи, мы ей таких не покупали. Господи, у меня разорвется сердце от стыда и боли!) Ушла. Винтилэ даже не поднял головы, ничего не слышит или не хочет слышать. И я промолчала, я не знаю, как с ней разговаривать. Ребенок гибнет. И виновата в этом я, я, которая любила ее больше всего на свете. Теперь я осталась одна. Я бы вышла в сад, в ночь, на холод. Может, там слишком холодно. Возьму шаль. И буду думать. Буду думать о том вечере, когда мы шли с ним через сад и он положил мне руку на плечи. И вот я уже счастлива! Среди всех несчастий, окруживших меня. Имею ли я право быть счастливой? Не знаю. Но мне нужно счастье. Столько лет я была мертвой, теперь я жива, и как хорошо, господи, быть живой! Сердце стучит у меня, как тогда. Как в тот вечер, когда он наклонился над книгой, которую я читала, чтобы посмотреть иллюстрации, и его висок коснулся моего лба. Это мгновение нужно снова мысленно пережить. Я это могу. Я снова чувствую его горячий висок. Его прикосновение было жарче любого человеческого прикосновения в мире. Нет, я все позабыла. Это было так давно, что я уже позабыла. Как долго мне казалось постыдным вспоминать об этом, мне, тетушке, которая вяжет кофточки, готовит обеды, убирает в доме. Но вдруг расцвело небо, как чудесное дерево. Я сказала: как ясно небо в этот вечер. Ты мокла под дождем, тебя знобило в зной. Теперь наступает весна. Андрей, ты сотворил вокруг меня вселенную, когда простер однажды свою руку и сказал: «Какое сегодня чистое небо, как далеко вокруг видно». Ты ничего больше не сказал, но твоя рука уже раздвинула для меня все дали, все границы мира. Ты стал для меня новым творцом мироздания. Это было как дождь. Как дождь, пролившийся после великой засухи, благословенный небом, и я хотела бы стать под этим дождем, омыться им, впитывать его всем телом, как земля, как эти грядки под окном. А когда светит солнце, я свечусь, как и оно, великим светом, который никто не видит, потому что все вокруг слепы, и деревья могли бы расцвести в свете, источаемом мною. С тех пор как я узнала тебя, я больше не смотрюсь в зеркало, не хочу видеть себя, знать, я лишь вспоминаю себя и гоню прочь это воспоминание. Теперь мне холодно и нужно бы вернуться в дом. Кто станет заботиться о них, если я заболею? Если я заболею, я запрусь в своей комнате и не смогу видеть тебя в те вечера, когда ты приходишь работать с Магдой, а если ты пожелаешь войти ко мне и поздороваться, я не впущу тебя, потому что болезнь не красит старость.