В полночь она тихонько поднялась, чтоб не разбудить Ирину, которая спала рядом с ней, оделась и быстро вышла в сад. Сначала она тщательно вымерила плетень, чтоб точно установить, какая часть плетня Гиры, а потом стала выдергивать сразу по нескольку прутьев.
— Вот тебе, вот! вот! вот!
И так до самого вербного воскресенья одна ломала, а другая выдергивала прутья из плетня, пока от него уже ничего не осталось, кроме кольев, торчавших, словно зубья редкого гребня. Ну, ладно, старухи — на ножах, но дети-то чем виноваты? Ведь они выросли вместе; еще в детские годы резвились они в зеленом саду, ловили бабочек, ели незрелые абрикосы, слушали сказки и, замирая от страха, прижимались друг к другу. Как трогательно и невинно было их представление, будто они «муж и жена»… Рэдукану приносил в корыте песок, воображая, что вернулся из далекого путешествия и привез пшеницу, а Ирина, повязав голову платком, ждала его под густой тенью орешника; Рэдукану дарил ей ромашки и чебрец, — чебрец она должна была положить за пазуху, а ромашки воткнуть в волосы… Как тяжело жить в разлуке! С каждым днем они становились все взрослее, все молчаливее и любили друг друга все сильнее и сильнее. О чем только не шептала им цветущая весна, о чем только не щебетали им птицы, и чего только не сулило им лето, обильное плодами! И как трепетали их сердца, когда они, бывало, сидели рядом, прижавшись друг к другу. А когда шестнадцатилетний Рэдукану, попрощавшись с Ириной, садился верхом на левого пристяжного и хлопал длинным бичом, он был горд, хотя отдал бы и коней и телегу, только бы не разлучаться с Ириной, которая, прислушиваясь к далекому звону колоколов, смотрела ему вслед, пока он не исчезал из виду в облаке пыли.
А вот матери в ссоре! Грех-то какой!
Дети ходили, понурив головы: бледные лица, тяжкие думы, на сердце грусть, в глазах печаль.
— Рэдукану, сынок, — сказала ему Гира в день пасхи, — что это ты такой растрепанный?.. Да на тебе лица нет!
Рэдукану промолчал, а старуха украдкой поглядела на дом Ианы, ворча себе что-то под нос и нехотя жуя крутое яйцо.
А матушка Иана с Ириной грелись на солнышке.
— Ирина, доченька, ты что это платье криво надела, и фартук на сторону съехал, косы не уложила как следует, да и монисто на тебе самое некрасивое — и это в первый-то день пасхи? И похудела… честное слово… точно все назло мне делаешь…
Ирина молчала. Матушка Иана метнула взгляд в сторону дома Гиры, покачала головой и вздохнула… «Ну! гм!»
А ночи! Какие были кроткие и прекрасные ночи! В ясном воздухе плыла серебристая луна.
— Рэдукану, что это ты все выходишь из дому? Тебе нездоровится? — пробормотала Гира спросонья.
Парень неслышно, точно кошка, подкрадывался к двери.
— Ирина, доченька, куда ты идешь?.. по ночам все выходишь из дому… Тебе что, неможется… а? — проснувшись, спрашивала Иана, а Ирина, вздрагивая, отвечала шепотом:
— Да нет, что ты!
Еще не прошла святая неделя. Однажды среди ночи Гира и Иана проснулись. Детей рядом не было, но постели еще были теплые. У обеих внезапно мелькнула одна и та же мысль.
Перекрестившись, матери поспешно оделись и на цыпочках вышли во двор, оглядываясь по сторонам. Крадучись, пробрались они между деревьями, уже покрытыми густой листвой. Дойдя же до середины двора и взглянув на плетень, от которого остались только одни торчащие колья, они остановились как вкопанные, пораженные тем, что увидели. Все закружилось у них перед глазами.
Между двумя кольями стояли Рэдукану и Ирина и умоляли друг друга не плакать. Лунный свет серебрил их белые одежды.
— Рэдукану, скажи по совести, тебе холодно?
— Мне не холодно… А тебе?
— Ничуточки…
— Ирина, может, ты домой хочешь, скажи по правде?
— Я? Нет. А ты?
— И я тоже не хочу…
Старухи, вытянув шеи, словно две собаки, подстерегающие дичь, замерли на месте. Они уже заметили друг друга, но ни та, ни другая не осмелились пошевельнуться.
Рэдукану и Ирина вытащили из-за пазухи по красному яйцу и похристосовались.
— Христос воскрес, Ирина!
— Воистину воскрес, Рэдукану!
Рэдукану поцеловал Ирину.
— Ударим и другим краешком… — сказал Рэдукану.
— Еще раз хочешь?
— Христос воскрес!
— Воистину воскрес!
И Рэдукану, обвив руками тонкую талию Ирины, поцеловал ее.
— Ирина, ты можешь ослушаться свою матушку?
— Нет, Рэдукану, упаси меня бог!
— И я тоже… А если они не помирятся…
— Никогда?.. Тогда я брошусь в колодец…
— А я под копыта лошадей…
Старухи содрогнулись. Их объял ужас при мысли о смерти детей, и они поспешили уйти, подавив рыдания: они боялись вспугнуть их.