Ирина отдала матери деревянную мешалку, вышла на улицу и обежала по завалинке вокруг дома, потом, запыхавшись, вернулась в избу и, отряхнув с себя снег, прыгнула прямо на печку:
— Никакого дыма нет, ничего нет, мама, окна совсем замерзли, и такой на них лед, что его и ножом не соскоблишь.
— Они, верно, с голоду помирают, отнеси-ка им немного хвороста, мамалыги и похлебки, разведи огонь да поскорей покорми их; нынче большой праздник, грех не помочь бедной вдове, замерзает ведь с ребенком, небось и корки хлеба в доме нет!
Снег пробрался даже в сени, ветер свистел в щелях дверей так, словно гудела большая труба. Бэлаша пластом лежала на постели, укрытая старым одеялом, засаленным и дырявым, из которого клочьями торчала черная шерсть. На ноги она набросила два половика. На груди у нее съежился мальчик в рваных штанишках, шубейке, подбитой мехом и опоясанной красным платком. Лицо Бэлаши, изнуренное болезнью и нищетой, посинело, глаза, устремленные на ребенка, потускнели, будто точильным камнем соскребли с них все живое.
— Мама, я совсем замерз, ты такая холодная, — пробормотал мальчик, дрожа, — пусти меня.
— Ладно, Никэ, делай, что хочешь, — прошептала Бэлаша.
На глазах у нее показались слезы.
— Мама, дома мне холодно, ты уж три дня печку не топила, — прибавил мальчик, натягивая сапоги. — А у меня есть рябина и сухой чебрец, я сам сделаю соркову, раз нет у меня настоящей, из лавки, с цветами и блестками… Сделаю и пойду поздравлять всех с Новым годом; может, вернусь с деньгами, тогда куплю тебе теплого хлеба. Здесь холодно, мама, я пойду!
Мальчик был страшно голоден, но он не смел сказать матери правду; хотя ему было всего шесть лет, он понимал, что она тяжело больна, понимал, что только напрасно заставит ее страдать, если скажет, что хочет есть.
— Иди, — ответила Бэлаша, закрывая глаза, — я знаю, родимый, почему ты идешь, все знаю, один господь только не ведает. Дай-ка я тебя поцелую, пока ты еще не ушел.
— А зачем, мама, целовать меня?
— А чтобы тебе повезло, чтобы ты денег раздобыл, чтобы тебя люди ласково встречали.
И Бэлаша поцеловала его в лоб, в глаза, в щеки. Мальчик пристально посмотрел ей в лицо.
— Мама, у тебя губы как лед. Когда ты меня раньше целовала, было так тепло, так тепло, а вот сейчас ты мне прямо как ледяными гвоздями глаза уколола.
Увидев, что мать закрыла лицо руками, он понял, что огорчил ее, бросился ей на шею и, нежно поглаживая ей виски, закричал, не то смеясь, не то плача:
— Хочешь, мама, я поздравлю тебя с Новым годом? Так, как ты меня учила, помнишь? «Будь крепче железа, тверже стали…» Хочешь?.. «Расцветай, распускайся…» «Как яблоня, как груша!..» Хорошо я говорю?..
Бэлаша была словно в забытьи, ноги и руки ее сводило судорогой. Она с трудом приоткрыла глаза.
Никэ, обнимая ее за шею, снова заговорил со слезами в голосе:
— Мама, хорошо я говорю? Почему ты меня не слушаешь? «Расцветай, как роза, будь твердой, как камень, быстрой, как стрела». Поцелуй меня еще, я пойду и принесу тебе теплый хлеб от Иане-булочника.
Бэлаша поцеловала его: теперь губы ее были теплы. Волнение, с каким она стремилась удержать безнадежно уходящую жизнь, на миг согрело ее. Никэ дотронулся до ее лба пучком рябины и чебреца и, надвинув шапку на уши, выбежал из дому.
Когда мальчик очутился на улице, холодный, резкий ветер пронизал его с ног до головы; у него перехватило дыхание. Он хотел шагнуть вперед, но снежная волна хлестнула его по глазам; он уже ничего не видел, но все же рванулся вперед, навстречу бушующей вьюге, все повторяя про себя: «Принесу маме теплый хлеб от Иане-булочника!»
Никэ пошел, по пояс проваливаясь в снег. Вдруг он остановился в испуге, ему почудилось, что кто-то звал его… Он ясно слышал свое имя. Может быть, это был ветер? Но ветер такой холодный и злой, а голос, который его звал, — ласковый. «Никэ… Никэ!..» — послышалось совсем близко, но метель умчала эти слова. Опять? Голос был слабый и глухой, словно шел из-под опрокинутого корыта; потом мальчик услышал хриплый кашель и оцепенел от ужаса.
— Это мама! — прошептал он, стуча зубами, и бросился к дому. Пытаясь открыть дверь левой рукой, правой он изо всех сил сжимал соркову; в это время подошла Ирина, дочь тетушки Аргирицы, с охапкой хвороста.
— Тетушка Ирина, мама воды просит, помоги мне открыть дверь, помоги!
Когда они вошли в дом, бедная Бэлаша была уже мертва. Одеяла и половики упали на пол. Одна ее рука лежала на груди, а другая судорожно вцепилась в постель. Ее полуоткрытые глаза, казалось, искали ребенка. Широко разинутый рот зиял, как глубокая черная яма.